— Здесь и распрощаемся, — сказала Меча.
Голос ее звучал отчужденно и сухо. Макс повернулся, сбоку взглянул на ее неподвижную, обращенную к нему в профиль голову, чуть склоненную над рулем. Глаза невидяще уставились в пустоту.
— Дай мне сигарету.
Он вытащил из кармана плаща портсигар, прикурил «абдул-пашу» и вложил ее в губы Мече. Несколько секунд она курила молча. И наконец произнесла:
— Мы теперь, наверное, не скоро увидимся.
Это был не вопрос, а утверждение. Макс скривил рот.
— Не знаю.
— Что будешь делать в Париже?
— Шевелиться. — Его усмешка стала шире. — В подвижную мишень трудней попасть. И тем трудней, чем она подвижней.
— Ты не исключаешь, что…
— Кто его знает… Да нет, не исключаю.
Она повернулась к нему, опустив руку с зажатой в пальцах сигаретой на рулевое колесо. Преломляясь через капли на лобовом стекле, уличные огни точками и черточками дрожали на ее лице.
— Я не хочу, чтобы тебе причинили вред, Макс.
— А я намерен как можно сильней затруднить это намерение.
— Ты все еще не сказал, что́ забрал на вилле Сюзи Ферриоль. И почему это была не банальная кража?.. Эрнесто Келлер упомянул, что похищены какие-то бумаги и деньги.
— Тебе незачем знать. Зачем в это впутываться?
— Я уже впуталась, — она сделала движение, как бы обводя их обоих, автомобиль, привокзальную площадь. — Как видишь.
— Меньше знаешь — крепче спишь, Меча. Да, это бумаги. Письма.
— Компрометирующие?
Макс даже подался вперед от того, с таким подспудным презрением было произнесено это слово.
— Это не то, что ты думаешь. Шантаж не по моей части.
— А деньги? Ты в самом деле забрал и деньги?
— Забрал.
Меча медленно наклонила голову. Дважды. Словно в подтверждение собственных мыслей. А времени подумать, с опаской сказал себе Макс, у нее было в избытке.
— Документы Сюзи… Какой тебе от них прок? Зачем они могут тебе понадобиться?
— Не Сюзи, а ее брата.
— А-а. Ну, в таком случае смотри в оба. Томас Ферриоль — не из тех, кто подставляет вторую щеку. И ведет слишком крупную игру для того, чтобы терпеть от какого-то…
— Ничтожества, ты хочешь сказать?
Меча докуривала сигарету, будто не замечая наглой улыбки Макса. Потом открутила окно и выбросила окурок.
— Чтобы сносить неудобства, причиняемые подобными тебе.
— Боюсь, за эти дни я доставил неудобства еще многим. Так что скоро за моей головой в очередь станут.
Меча промолчала. Макс взглянул на часы: четверть седьмого. Еще сорок минут до отправления поезда из Монако, так что нет никакого резона торчать на перроне у всех на виду. Он загодя заказал по телефону одноместное купе в спальном вагоне первого класса. Если все пройдет гладко, утром он будет в Париже — выспавшийся, выбритый и свежий. И готовый вновь смело смотреть жизни в глаза.
— Когда все уляжется, — добавил он, — я постараюсь как-нибудь этим распорядиться. Извлечь выгоду из того, что попало мне в руки.
— Смешно. «Попало в руки»! Можно подумать, с неба упало.
— Я не искал это, Меча.
— Документы у тебя с собой?
Он на миг засомневался, стоит ли вовлекать ее в свои дела еще больше? И ответил:
— Не все ли равно? Зачем тебе это знать?
— Ты не думал о том, чтобы вернуть их Ферриолю? Если он пообещает за это не трогать тебя?
— Разумеется, думал. Но приближаться к нему очень опасно. Да и потом, могут найтись и другие клиенты.
— Клиенты?
— Ну, обратились ко мне тут двое… Два итальянца. Сейчас их уже нет на свете… Нелепо звучит, но я не могу отделаться от мысли, что я им должен.
— Если их нет в живых, то ничего не должен.
— Да, конечно. Им — ничего… И тем не менее.
Он отвел глаза, вспоминая. Бедолаги. От шороха дождя, от монотонного стука дождевых капель о лобовое стекло ему стало еще грустней. Он снова глянул на часы.
— А что скажешь о нас с тобой, Макс? Мне ты ничего не должен?
— Мы увидимся, когда все это схлынет.
— Не уверена, что буду здесь к тому времени. Может быть, мужа обменяют на кого-нибудь. И не забывай: со дня на день война перекинется в Европу. Все может измениться неузнаваемо. Или вообще исчезнуть…
— Мне пора.
— …и я не знаю, когда все, как ты сказал, схлынет. То ли схлынет, а то ли наоборот…
Макс взялся за ручку двери. И вдруг задержался, застыл, словно вылезать из автомобиля предстояло в пустоту. И вздрогнул от этого ощущения, почувствовав свою уязвимость. Впереди его ждали дождь и одиночество.
— Я не очень люблю читать, — проговорил он задумчиво. — Предпочитаю кинематограф. Только в дороге или в отеле пролистываю романчики с продолжениями, которые печатают в журналах… Но кое-что все же запомнил навсегда. Один воин сказал: «Меня кормят мой меч и мой конь».
Он с напряжением пытался упорядочить мысли, подыскивал слова, которые бы точно выражали все, что он хотел сказать. Женщина слушала молча, не шевелясь. В паузах слышно было только, как барабанят по крыше капли. Теперь их дробь стала реже и медленней. Казалось, это капают слезы бога.
— Вот и я так. Тоже ведь живу лишь тем, что повстречаю на дороге.
— Всему на свете приходит конец, — мягко сказала она.
— Не знаю, каков будет конец, однако начало видел… В детстве у меня почти не было игрушек, а если и были — то из крашеных жестянок и спичечных коробков. Иногда по воскресеньям отец водил меня на утренние сеансы в кинотеатр «Либертад»: билет стоил тридцать сентаво, да еще детей оделяли леденцами и лотерейными билетами. Я ни разу не выиграл. Тапер бренчал по клавишам, а на экране я видел белоснежные накрахмаленные пластроны, элегантных мужчин, красивых женщин, автомобили, празднества, шампанское…
Он снова достал из кармана свой изящный портсигар и, не открывая, вертел его в руках, поигрывал, проводил пальцем по золотой монограмме МК на крышке.
— Я любил останавливаться у витрины кондитерской на улице Калифорнии, — продолжал он, — и разглядывать выставленные там торты, пирожные и прочие лакомства… Или выходил на берег Риачуэло, наблюдал, как сходят на берег татуированные матросы, и воображал те волшебные страны, откуда они приплыли.
Он вдруг замолчал — почти оборвал себя, словно смутившись и спохватившись, что подобного рода воспоминаниям можно предаваться бесконечно. И внезапно осознав, что никогда еще не говорил столько о себе. Никому не говорил. Да еще так правдиво и искренне.
