Макс не отвечает. Ноги у него подкашиваются, и путь до кровати кажется нескончаемым. Наконец он стаскивает пиджак и с неимоверным облегчением садится, держась обеими руками за живот и едва не стеная от боли, пронизавшей все тело при перемене позы.
— Что они с тобой сделали? — Меча наконец все поняла.
Он не помнит, как это произошло, но в следующую минуту уже лежит на спине. Меча, присев на край кровати, одной рукой считает ему пульс, другую положила ему на лоб, смотрит встревоженно.
— Поговорили… — сдавленным голосом и не сразу удается выговорить Максу. — Всего лишь… поговорили…
— С кем?
Он с равнодушным видом пожимает плечами. Но улыбка, сопровождающая этот жест, тем не менее разглаживает сведенное страдальческой гримасой лицо.
— Не все ли равно?
Меча тянется к телефону, стоящему у изголовья:
— Я вызову врача.
— Не надо мне никакого врача… — слабой рукой он перехватывает ее руку. — Я просто очень устал.
— Это были полицейские? — Ее тревога, кажется, относится не только к здоровью Макса. — Люди Соколова?
— Нет, не полиция. Пока что все келейно. По-домашнему.
— Сволочи!
Макс силится изобразить стоическую усмешку, но получается лишь какая-то обиженная гримаса.
— Ты поставь себя на их место. Мы сделали неверный ход.
— Как ты думаешь, они заявят о краже?
— У меня не создалось такого впечатления… — Он осторожно ощупывает ноющий живот. — Впрочем, хватило и иных впечатлений…
Меча смотрит на него, словно не понимая, о чем он. Потом кивает, нежно приглаживая его растрепанные седые волосы.
— Тебе доставили то, что я послал? — спрашивает он.
— Да, конечно. Это в надежном месте.
Нет ничего проще, думает Макс. Невинный на вид сверток попадает к портье Тициано Спадаро, а потом рассыльный приносит его в указанный номер мадам Мече Инсунса. Старый способ обделывать дела. Простой и верный.
— Твой сын знает об этом? О том, что я сделал?
— Лучше рассказать ему все по окончании матча. Хорхе хватает забот и с Ириной.
— А как она? Она знает, что ты ее раскусила?
— Пока нет. И надеюсь, заподозрит не скоро.
От неожиданного и болезненного спазма он стонет. Меча пытается расстегнуть ему влажную от пота рубашку.
— Позволь, я взгляну, что там…
— Ничего, — он отводит ее руки.
— Скажи, что они делали с тобой.
— Ничего особенного. Я же сказал, разговоры разговаривали.
Сдвоенный золотистый сполох вспыхивал так близко, что в ее глазах Макс видит отражение собственного лица. Мне нравится, что она смотрит на меня так, решает он. Мне это очень нравится. Особенно сегодня. Сейчас.
— Я не сказал ни слова, Меча. Ни единого слова. Ничего не признал. Даже в том, что касалось меня самого.
— Не сомневаюсь, Макс… Потому что знаю тебя.
— Хочешь верь, хочешь нет, но это оказалось нетрудно. Мне было все равно, понимаешь? Что бы они со мной ни делали…
— Ты вел себя отважно.
— Это не отвага. Это именно то, что я сказал. Безразличие.
Он старается дышать поглубже, полной грудью, будто стремясь обрести потерянную энергию, хотя каждый вздох отзывается во всем теле адской болью. Он чувствует такую усталость, что, кажется, проспал бы несколько суток кряду. Сердце по-прежнему стучит с перебоями — то частит, то замирает. Меча, судя по ее встревоженному лицу, догадывается, что ему худо. Поднимается и подает ему стакан воды, которую он пьет осторожными маленькими глотками. Вода освежает горящий рот, но потом от нее желудок сводит болью.
— Позволь мне вызвать врача.
— Даже не думай. Мне нужно только передохнуть. Поспать немного.
— Да, конечно, — женщина гладит его по лицу. — Поспи.
— Я не могу оставаться в отеле. Всякое может случиться. Хоть они и не донесли на меня в полицию прямо, но неприятности очень вероятны. Мне надо вернуться на виллу «Ориана»… вернуть машину в гараж, а вещи — в шкаф…
Он беспокойно пытается приподняться, Меча нежно удерживает его:
— Лежи-лежи… Не вставай пока… Дело терпит… Есть еще несколько часов. Я схожу в твой номер и соберу чемодан. Ключи у тебя с собой?
— В пиджаке.
Она снова подносит к его губам стакан, и Макс отпивает еще немного, пока боль в животе не становится непереносимой. Тогда он в изнеможении откидывается на подушку.
— Я все-таки сделал это, Меча.
В этих словах слышится оттенок гордости. Меча улавливает ее и улыбается с задумчивым восхищением:
— Сделал. Клянусь богом, сделал. И сделал безупречно.
— Потом, когда сочтешь, что время пришло, скажи сыну, что это — моя работа.
— Скажу непременно. Не сомневайся.
— Скажи, что я влез на крышу и унес эти проклятые тетради. Теперь мы расквитались за Ирину. Как говорят в шахматах, ничья.
— Да, конечно.
Он улыбается с надеждой:
— Может быть, Хорхе станет чемпионом мира… Значит, и я пригодился…
— Уверена в этом.
Он снова приподнимается и сжимает ее запястье. Спрашивает с неожиданным волнением:
— Теперь ведь ты можешь сказать мне… Он — не мой сын, правда ведь? Или, по крайней мере, ты в этом не уверена.
— Спи-спи… — Она снова заставляет его прилечь. — Старый жулик. Обворожительный дурень.
Макс то засыпает глубоко, то погружается в легкое полузабытье. Иногда вдруг вздрагивает и жалобно стонет, когда снятся бессвязные, бессмысленные кошмары. Реальная боль перемешивается с приснившейся, накладывается на нее, переплетается с ней, соперничает в силе, так что невозможно отличить, наяву все происходит или во сне. Каждый раз, открывая глаза, он не сразу понимает, где находится: покуда он спал, свет за окном постепенно мерк, и вот теперь очертания всех предметов в комнате словно растушеваны полутьмой. Силуэт рядом с ним чуть светлее и четче всего, что окружает Макса: рядом, у изголовья кровати, по-прежнему сидит Меча; он чувствует ее близкое тепло, видит огонек ее сигареты.
— Ну как ты? — спрашивает она, заметив, что он пошевелился и проснулся.
— Устал… Но сейчас получше… Полежал вот так, в тишине и покое — и как будто отчасти вернулся к жизни… Мне нужно было поспать.
— И было, и есть. Постарайся снова заснуть. Я покараулю.
Макс, все еще плохо соображая, озирается. Пытается вспомнить, как он попал сюда.
— А где мои вещи? Мой чемодан?
— Я все собрала и принесла его. Стоит у двери.
