Чуть приподнявшись, она ощупью находит пепельницу и гасит окурок.
— Расслабься, отдохни, дай себе волю хоть раз в жизни… Я ведь сказала, посторожу…
Он чувствует, как ее тело приникает к нему, и блаженно прикрывает глаза. Он спокоен. Неизвестно почему — и доискиваться причины не хочется, — его тянет рассказать ей одну давнюю историю.
— Впервые я был с женщиной в шестнадцать лет, — он говорит негромко и медленно, — когда служил на побегушках в барселонском «Ритце»… Для своего возраста я был высоким, а она — такая зрелая элегантная дама. Она под каким-то предлогом заманила меня к себе в номер… Когда понял, что от меня требуется, расстарался как мог… Все получилось в лучшем виде. А потом, когда я уже одевался, она сунула мне сто песет. Уходя, я по наивности потянулся поцеловать ее, а она отстранилась с такой, знаешь, брезгливой досадой… И потом, встречая меня в отеле, не удостаивала взглядом.
Он на миг замолкает, словно отыскивая подробность или оттенок, которые поточнее передали бы смысл только что рассказанного.
— И за те пять секунд, что она отстранялась, я кое-что усвоил и уже никогда не забывал, — договаривает он наконец.
На этот раз молчание дольше. Меча, положив голову ему на плечо, слушает не шевелясь, не говоря ни слова. Потом придвигается еще ближе и вот уже прильнула вплотную. Макс ощущает ее тонкое, почти хрупкое тело, чувствует сквозь блузу прикосновение маленьких, опавших грудей — совсем не таких, какими он помнил их когда-то. И это загадочным образом трогает его. Вселяет странную нежность.
— Я люблю тебя, Макс.
— До сих пор?
— Все еще.
Губы с бессознательной, почти усталой нежностью отыскивают губы. Поцелуй покоен. И печален. Потом, не размыкая объятий, Макс и Меча долго лежат неподвижно.
— Тебе так трудно жилось в последние годы? — спрашивает она чуть погодя.
— Да, могло бы и получше, — отвечает Макс.
И едва успев договорить, думает о том, как туманно он выразился. Потом негромко и бесстрастно излагает длинный унылый перечень своих бед — физическое дряхление, упадок сил, конкуренция молодых и лучше приспособленных к новому миру. И наконец, как следствие череды просчетов и неудач, — отсидка в афинской тюрьме. Не очень продолжительная, однако и этого хватило, чтобы по освобождении понять: все кончено. Опыта и навыков хватало лишь для того, чтобы пробавляться мелкими аферами, перебиваться чем попало, ловчить или мошенничать. В течение какого-то времени Италия предоставляла для этого широкие возможности, но вскоре Макс потерял даже и былую привлекательность. И подвернувшаяся тогда надежная тихая служба у доктора Хугентоблера показалась настоящим подарком судьбы. Теперь не стало и ее.
— Что же с тобой будет? — спрашивает Меча после долгого молчания.
— Не знаю. Выкручусь как-нибудь. Всегда умел это делать.
Она шевельнулась в его объятиях, словно возражая.
— Я могла бы…
— Нет, — и сжал ее крепче, не позволяя двинуться.
Она снова затихает. Макс лежит с открытыми глазами, уставясь в темноту. Меча дышит медленно и неглубоко. Кажется, что уснула. Но вот снова шевелится, скользит губами по его лицу.
— Во всяком случае, — слышит он ее шепот, — запомни, что я должна тебе чашку кофе, если когда-нибудь попадешь в Лозанну. Повидаться.
— Ладно. Может, и попаду. Когда-нибудь.
— Запомни это, пожалуйста.
— Запомню.
На какой-то миг Максу, ошеломленному таким совпадением, кажется, что откуда-то издалека доносятся знакомые звуки танго. Вероятно, это радио в соседнем номере. Или музыка на террасе ресторана, думает он. И не сразу понимает, что это он сам мысленно выводит мелодию.
— Нет, все-таки жизнь была неплохая, — доверительно и очень тихо говорит он. — Большую часть ее прожил на деньги других и так и не начал ни презирать их, ни бояться.
— Сальдо, похоже, в твою пользу.
— И еще познакомился с тобой.
Она приподнимает голову, лежащую у него на плече, отвечает со смехом сообщницы:
— Ах, да перестань ты лицемерить! Мало у тебя было знакомых женщин?!
— Я их не помню. Ни одну. А тебя помню. Ты мне веришь?
— Да, — она снова укладывается рядом. — Сегодня ночью верю. Может быть, и ты меня любил всю жизнь.
— Может быть. Может быть, и сейчас люблю. Кто знает?
— Да, конечно… Кто знает?
Макс просыпается от жаркого прикосновения солнечного света. Узкий и слепящий луч проникает в щель меж задвинутых портьер. Макс медленно, с болезненным усилием поднимает голову с подушки и обнаруживает, что он на кровати один. Дорожные часы на столике показывают половину одиннадцатого. Пахнет табаком: рядом с часами — пустой стакан и пепельница с десятком окурков. Меча, догадывается Макс, провела ночь рядом с ним. Оберегала его сон, как и обещала. Молча и неподвижно сидела здесь, курила, смотрела в первом свете зари, как он спит.
С трудом, еще отуманенный сном, он встает, ощупывает свою измятую одежду и, расстегнув рубашку, убеждается, что кровоподтеки приобрели отвратительный темный оттенок — как если бы половина всей имеющей у него крови пролилась туда, в пространство между кожей и мышцами. Болит все тело от паха до шеи, и каждый шаг дается мучительно, покуда он, едва переставляя онемевшие ноги, ковыляет в ванную комнату. Собственное отражение тоже заставляет Макса с грустью вспомнить о том, что случалось ему выглядеть и получше, — из зеркала на него с опаской взирает старик с остекленевшими воспаленными глазами. Открутив кран, Макс подставляет лицо под струю холодной воды, сильно и долго растирает щеки и лоб. Потом, прежде чем вытереться полотенцем, снова всматривается в черты постаревшего, осунувшегося лица в глубоких морщинах, по бороздам которых, повторяя их изгиб, ползут капли.
Медленно пересекает номер, подходит к окну, отдергивает шторы — и вот уже дневной свет с неистовой силой хлынул внутрь, затопил смятую постель, синий блейзер, висящий на спинке стула, собранный чемодан у двери, разбросанные по всей комнате вещи Мечи — одежду, сумку, книги, кожаный пояс, кошелек, журналы. Поначалу ослепленный, Макс скоро привыкает к свету, и глаза различают теперь темно-синее море, незаметно сливающееся с небом, береговую линию и темный конус Везувия, растушеванный голубым и серым. Моторный катер с обманчивой медлительностью удаляется по направлению к Неаполю, оставляя на кобальтовой глади короткую белую полоску кильватерного следа. Тремя этажами ниже, на террасе отеля, за столиком рядом с мраморной женщиной, коленопреклоненно взирающей на море, Хорхе Келлер и его тренер Карапетян играют в шахматы под взглядом Ирины — поставив босые ноги на сиденье стула и обняв колени, она сидит чуть поодаль: и рядом, и как бы в стороне. Будто уже отделена невидимой чертой от их игры и от их жизни.
Меча Инсунса — в одиночестве, в отдалении, у балюстрады. В темной юбке, в вязаном бежевом кардигане, наброшенном на плечи. На столе — кофе и газеты, но она не читает и не пьет. Застыв в такой же каменной неподвижности, как изваяние у нее за спиной, она невидящим взглядом уставилась на море. А Макс, упершись лбом в холодное оконное стекло, смотрит на нее: за все это время она пошевелилась только раз — подняла руку к затылку, прикоснувшись к стриженой седине, и на миг задумчиво поникла головой, прежде чем вздернуть ее и замереть вновь, неотрывно глядя на залив.
