— Да.
Ни она, ни Макс больше ничего не прибавили к этому. Он молча курил, раздумывая о дальнейших шагах. О возможных ошибках и вероятных просчетах. Потом, как бы подводя итог размышлениям, пожал плечами:
— А вот мне не понравилось, как вы танцевали.
— Вот тебе раз! — Она, казалось, была в самом деле и удивлена, и задета за живое. — Я думала, у меня получилось не так уж скверно.
— Да не о том речь, — он улыбнулся почти машинально, хоть и знал, что в темноте она этого не заметит. — Танцевали вы, разумеется, замечательно.
— А в чем тогда дело?
— В вашем кавалере. «Ферровиария» — не то место, где непременно следует быть учтивым.
— Понимаю.
— Игры определенного сорта могут быть опасны.
Три секунды молчания. И затем — шесть ледяных слов:
— Какие игры вы имеете в виду?
Из тактических соображений он позволил себе роскошь не отвечать. Докурил и выбросил окурок. Красный огонек прочертил дугу и исчез далеко в темноте.
— Ваш муж, судя по всему, очень доволен вечером.
Женщина молчала, словно размышляя над тем, что было сказано раньше.
— Да, очень, — ответила она наконец. — Он просто в восторге, потому что не ждал ничего подобного. Думал, что здесь, в Буэнос-Айресе, будут салоны, хорошее общество и прочее в том же роде. Замысел его был — написать танго элегантное, фрачное… Но, боюсь, еще на пароходе вы заставили его задуматься о другом.
— Очень жаль, если так… Я не предполагал…
— Да нет, жалеть тут не о чем. Наоборот. Армандо вам очень благодарен. Дурацкое пари с Равелем, очень дорогой каприз превращается в забавное приключение. Вы бы послушали, как он теперь рассуждает о танго. О старой гвардии и всем прочем. Ему не хватало только одного — побывать здесь, подышать этим воздухом, повариться в этой среде… Он человек упорный, одержимый своим делом, — она мягко засмеялась. — А теперь, боюсь, станет совсем невыносим, и я, в конце концов, возненавижу танго и того, кто его придумал.
Она сделала несколько шагов наугад и резко остановилась, словно темнота вдруг показалась ей слишком неверной.
— Здесь и вправду опасно?
Макс поспешил успокоить. Не опасней прочих кварталов, сказал он, в Барракас живут люди бедные, тяжко работающие. Конечно, близость Риачуэло с его пристанями и доками накладывает сомнительный отпечаток на заведения, подобные «Ферровиарии», но стоит лишь пройти немного вверх по улице — и будет квартал как квартал: доходные дома, набитые иммигрантами, людьми трудолюбивыми или желающими быть такими. Женщины шаркают шлепанцами или стучат деревянными башмаками, мужчины потягивают мате; после скудного ужина люди в затрапезе вытаскивают плетеные стулья и табуретки на тротуар, дышат вечерней прохладой, обмахиваются веерами, поглядывая, как играют на улице дети.
— В нескольких шагах отсюда, — добавил он, — есть ресторанчик «Пуэнтесито»: по воскресеньям отец, если дела шли недурно, водил нас туда.
— А чем он занимался?
— Всем на свете, но не преуспел ни в чем. Работал на фабрике, держал склад железного лома, возил мясо и муку… Невезучий был человек, из породы тех, что будто на свет появляются с клеймом неудачи на лбу и никакими силами уже не могут стереть его. В один прекрасный день он устал бороться, вернулся в Испанию сам и нас вывез.
— Вы скучаете по своему кварталу?
Макс безо всякого усилия припомнил, как с мальчишками играл в пиратов на берегу Риачуэло, среди остовов лодок и полузатопленных плоскодонок, качавшихся на илистой воде. И как завидовал сыну Коломбо — единственному, у кого был велосипед.
— По детству скучаю, — ответил он чистосердечно. — По кварталу — меньше всего.
— Но ведь это ваша родина.
— Ну да. Моя.
Меча Инсунса сделала еще несколько шагов, и Макс последовал за ней. Оба остановились у края тротуара — уходя в глубь мощеной улицы, в свете фонарей через равные промежутки поблескивали трамвайные рельсы.
— Ну-у, — протянула она со снисходительным сочувствием. — Истоки вашей жизни были пусть скромны, но благородны…
— Так не бывает: что-нибудь одно.
— Не говорите так.
Макс хохотнул сквозь зубы. Как бы про себя. Плеск воды, треск цикад и лягушачий хор почти заглушили этот смешок. Стало сыро, и ему показалось, что Меча зябко поежилась. Ее шелковая шаль осталась в заведении, на спинке стула.
— И что же было потом? После того, как вернулись в Испанию?
— Всего понемножку. Года два отучился в школе, потом ушел из дому, и приятель устроил меня рассыльным в барселонский отель «Ритц». Десять дуро в месяц. Плюс чаевые.
Меча Инсунса, обхватив себя руками, силилась унять дрожь. Макс молча снял пиджак и набросил его на плечи женщине, тоже не произнесшей ни слова. Его взгляд скользнул вдоль ее длинной, высоко, до самого затылка, открытой шеи, очерченной рассеянным светом далекого уличного фонаря. Тот же яркий отблеск мелькнул на мгновение в ее глазах, оказавшихся совсем близко. Ни табачный перегар, ни запах пота, ни духота, стоявшие в «Ферровиарии», не сумели перебить исходивший от нее аромат — аромат чистой кожи и еще не вполне выветрившихся духов.
— Так что об отелях и рассыльных я знаю все, — продолжал он, обретая свое обычное хладнокровие. — Перед вами стоит высокий специалист, в совершенстве владеющий искусством опускать письма в почтовый ящик, не спать ночами на дежурстве, одолевая искушение прилечь на диван, передавать сообщения и бегать по холлам и гостиным, выкликая настойчиво «Сеньора Мартинеса просят к телефону!» и стараясь отыскать этого сеньора Мартинеса за краткий промежуток времени, на которое хватит терпения у того, кто ждет с трубкой возле уха…
— Могу себе представить, — сказала она, явно позабавленная. — Целый мир…
— О-о, вы бы сильно удивились, узнав, какие чувства бушуют за двумя рядами золоченых пуговиц или под несвежим пластроном бессловесного лакея, разносящего коктейли.
— Вы меня пугаете… Уж не большевик ли вы?
Макс коротко рассмеялся. И женщина подхватила его смех.
— Нет, не пугаю. Хотя должен был бы.
Перчатка Мечи Инсунсы, которую она вложила ему в нагрудный карман на манер платочка перед тем, как Макс отправился приглашать на танец блондинку, казалась в полутьме диковинным крупным цветком в бутоньерке. Макс подумал, что так между ними установилась некая связь почти интимного свойства. Что-то вроде почти неуловимого и безмолвного сообщничества.
— Кроме того, — продолжал он все тем же легким тоном, — я превосходно разбираюсь в чаевых. Вот вы с мужем в силу своего социального положения лишь даете их, а потому и понятия не имеете, что клиенты бывают достоинством в одну, три и пять песет. Такова истинная классификация постояльцев, неведомая тем, кто по ошибке относит себя к блондинам или к брюнетам, к долговязым или коротышкам, к промышленникам, путешественникам, миллионерам, инженерам-путейцам… Существуют даже постояльцы по десять сентимо — пусть даже за номер они платят хоть сто песет в сутки. Именно к этой категории они и принадлежат, а к другим не имеют отношения.
