— Да уж, надо думать, — сказала она.
Макс покосился на композитора — они перешли на «ты» несколько часов назад, сразу и вдруг, по его настоянию, — спрашивая себя, чем это все может кончиться. Однако де Троэйе, казалось, не интересовало ничего, кроме стакана с джином, в который он почти окунул нос.
— Ты выше ростом, — заметил он, прищелкнув языком. — Верно, Макс? И потоньше.
— Как я тебе благодарна, Армандо, — сказала она. — Ты так внимателен — все замечаешь.
С шутовской церемонностью, имевшей еще какой-то потаенный, темный для Макса смысл, муж показал, что пьет за ее здоровье, и замолчал надолго. Макс видел, что время от времени он вперял воспаленные от дыма глаза в пустоту, будто его целиком захватывала ему одному слышная мелодия, и отстукивал по столешнице такты и аккорды с уверенной беглостью, удивительной для человека перепившего. Спросив себя, вправду ли Армандо де Троэйе пьян или только прикидывается, Макс взглянул на Мечу и тотчас — на Хуана Ребенке и белокурую девицу. Музыка смолкла, и компадрон, повернувшись спиной к танцовщице, опять направился к их столику.
— Не пора ли нам? — спросил Макс.
В паузе между двумя глотками Армандо де Троэйе, вынырнув из своих грез, отнесся к этому одобрительно:
— Еще куда-нибудь?
— Спать. Мне кажется, твое танго совсем готово. «Ферровиария» уже дала все, что могла дать.
Композитор не согласился. Ребенке, усевшийся между ним и Мечей, оглядывал всех троих с улыбкой столь неестественной, что она казалась нарисованной у него на лице, и явно старался принять участие в разговоре. Он был заметно задет тем, что никто не восхищается, как они с белокурой только что отделали танго.
— А обо мне, Макс, ты не подумал? — спросила Меча.
Тот, слегка озадаченный, обернулся к ней. Рот ее был чуть приоткрыт, и в текучем меде глаз искрился вызов. И пробившее его, как разрядом тока, желание было столь остро и безотлагательно, поднимало в душе такое жестокое, зверское чувство, что он со всей определенностью понял: в былые времена, в иной жизни у него рука бы не дрогнула перебить всех вокруг, чтобы остаться с этой женщиной наедине. Чтобы, утоляя томление собственной напруженной плоти, рывками содрать с нее эту увлажненную ткань, которая в дымной духоте заведения обтягивала тело Мечи как вторая, темная, кожа.
— Может быть, я еще не хочу спать?
— Мы можем прогуляться по Ла-Боке, — весело предложил де Троэйе, вновь принимаясь за джин так, словно только что вернулся из какой-то дальней дали. — Поискать чего-нибудь такого, что бы нас встряхнуло и освежило.
— Я согласна. — Она поднялась и сняла свою шаль со спинки стула, меж тем как муж доставал бумажник. — И давайте прихватим с собой эту вульгарную красотку.
— Лучше не стоит… — возразил Макс.
Взгляды их сшиблись. «Какого дьявола тебе надо?» — безмолвно спрашивал он. Ответом ему было мелькнувшее в ее глазах пренебрежение. «Хочешь играть — играй, — сказали они ему. — Прикупай — или уходи. Все зависит от того, насколько ты любопытен и отважен. А что́ там, на кону — тебе известно».
— Напротив, — сказал композитор, неверными пальцами пересчитывая купюры по десять песо. — Пригласить эту барышню, я считаю, грандиозная идея.
Ребенке вызвался привести и сопровождать девицу, потому что, сказал он, автомобиль у сеньоров большой и туда поместятся все. Он знает прекрасное место в квартале Ла-Бока. «Марго». Там подают лучшие во всем Буэнос-Айресе равиоли.
— Равиоли в такой час? — не без растерянности переспросил де Троэйе.
— Это кокаин, — перевел Макс.
— И там, — добавил компадрон многозначительно, — вы сможете и встряхнуться, и освежиться.
Он говорил, обращаясь больше к Мече и Максу, чем к композитору, словно инстинктивно чувствовал, кто на самом деле его соперник. А Макса слегка тревожили неизменная улыбка бандита, когда, властно подозвав белокурую танцовщицу, он сообщил, что ее зовут Мелина и что по происхождению она полька, и то, каким взглядом окинул бумажник, прежде чем Армандо де Троэйе, бросив на стол скомканные кредитки — плату за угощение и щедрые чаевые, — сунул его во внутренний карман пиджака.
— Слишком много народу, — вполголоса проговорил Макс, надевая шляпу.
Ребенке все же, наверно, услышал его, потому что еще шире раздвинул губы в улыбке — медленной, оскорбительной и не сулящей ничего хорошего. Разящей, как лезвие опасной бритвы.
— Ты знаешь здешние места, друг?
Макс не мог не заметить перемены обращения. «Ты» вместо «вы», «друг» вместо «сеньор». Было вполне очевидно, что ночь предстоит многообещающая.
— Кое-как, кое-что… — ответил он. — Жил в трех кварталах отсюда. Давно, правда.
Тот оглядел его пристально и цепко, задержавшись на белых манжетах сорочки. На галстуке, завязанном безупречным узлом.
— А говоришь как испанец.
— Работа такая. Приходится.
Еще мгновение они с бесстрастием истинных «портеньо»
[32]
разглядывали друг друга. Компадрон отрощенным ногтем мизинца сбил столбик наросшего пепла. «Поспешишь — людей насмешишь» — этот завет оба усвоили на одних и тех же улицах. Макс представил себе Ребенке лет десять-пятнадцать назад. Несомненно, он был одним из тех ребят постарше, которым так завидовал мальчуган в фартуке и со школьным ранцем за спиной, глядя, как они толкутся в дверях бильярдных, или едут на «колбасе» трамвайного вагона, чтобы не платить десять сентаво за билет, или громят лотки с шоколадками «Агила», или воруют полулуния свиного сала с прилавка булочной «Эль Морреро».
— На какой улице жил, друг?
— Виэйтес. Напротив остановки сто пятого.
— Рукой подать. Почти соседи.
Блондинка стояла, держа компадрона за руку, с профессиональной свободой манер выпятив груди из-под полурасстегнутой блузы. Плечи ее покрывала дешевенькая, скверного качества шаль, подделка под манильскую, а от вдруг возникшего интереса округлились глаза, приподнялись выщипанные, тоненько отчеркнутые черным карандашом брови. Заметно было, что перспектива хоть ненадолго оставить «Ферровиарию» прельщает ее куда больше, чем изо дня в день час за часом танцевать танго по двадцать сентаво каждое.
— Allons, enfants!
[33]
— весело сказал композитор и первым, прихватив шляпу и трость, не вполне верной походкой направился к дверям.
Все вышли наружу, и Петросси подал лимузин к самым дверям. Де Троэйе сел сзади, между Мечей и танцовщицей, Макс и Ребенке устроились напротив, на откидных сиденьях. Мелина, судя по всему, прекрасно понимала, что происходит и кто устраивает праздник, и послушно выполняла безмолвные приказы, которые компадрон отдавал ей в полутьме. А Макс, напряженный как струна, наблюдал за этим, прикидывая все «за» и «против». Раздумывая, с чем, возможно, придется столкнуться и как бы поаккуратней в нужный момент убраться с этой зыбкой почвы, сохранив человеческий вид и избежав удара ножом в пах. Где, как известно всякому, кто родился в этом квартале, проходит бедренная артерия, которую в случае чего не перетянешь никаким жгутом.
