— Вы давно вместе? — спрашивает Макс, когда Карапетян распрощался.
— Целую вечность, — отвечает Келлер проказливо, как говорит школьник об учителе, едва тот повернется спиной. — Ну, то есть больше половины моей жизни.
— Он меня так не слушается, как его, — замечает Меча.
Юноша смеется:
— Ты ведь только мама… А Эмиль — мой тюремщик и надзиратель.
Макс взглянул на Ирину Ясенович, гадая, есть ли у нее ключи от темницы, на которую намекал Келлер. Она не особенно красива. Но привлекательна, спору нет, в расцвете юности, в мини-юбочке, типичное порождение swinging London…
[35]
Большие черные миндалевидные глаза. Молчаливая и на первый взгляд нежная. Славная девочка. Они с Келлером казались не столько влюбленными, сколько друзьями, и когда украдкой, как сообщники, переглядывались за спиной у взрослых, возникало впечатление, что объединяющие их шахматы были для обоих сложным, умственным, но необыкновенно увлекательным приключением.
— Давайте чего-нибудь выпьем, — предлагает Меча. — Вон там.
Разговаривая, они спускаются по Сан-Антонино и по Сан-Франческо к парку, окружающему отель «Империаль Трамонтано», где среди пальм, бугенвиллей и магнолий играет оркестр, а человек тридцать — в рубашках поло, в наброшенных на плечи джемперах, в джинсах — занимают столики вокруг эстрады, расположенной невдалеке от крутого откоса на фоне черной воды залива и далеких огней Неаполя.
— Мама никогда о вас раньше не рассказывала. Где вы познакомились?
— На пароходе, в конце двадцатых. На пути в Буэнос-Айрес.
— Макс был платным танцором, — добавляет Меча.
— Платным?
— Профессиональным увеселителем. Танцевал с одинокими дамами и с девочками, и это очень недурно у него получалось. Знаменитое танго моего первого мужа имеет к нему самое прямое отношение.
Юный Келлер не выказывает интереса. То ли до танго ему нет дела, соображает Макс, то ли ему не нравятся упоминания о том, как жила его мать, пока он не появился на свет.
— А-а, ну да, — холодно замечает он. — Танго.
— А в какой области подвизаетесь ныне? — интересуется Ирина.
Шофер доктора Хугентоблера умудряется ответить и убедительно, и общо:
— Бизнес. На севере у меня клиника.
— Неплохо, — замечает Келлер. — От наемного танцора — до владельца клиники и виллы в Амальфи.
— В промежутках бывало всякое, — отвечает Макс. — За сорок-то лет…
— Вы знавали моего отца? Эрнесто Келлера?
Макс старается припомнить:
— Возможно… Но не уверен…
И встречается глазами с Мечей.
— Вы познакомились на Ривьере, в доме Сюзи Ферриоль, — невозмутимо говорит она. — Во время гражданской войны в Испании.
— Ах, ну да, конечно!.. В самом деле…
Они заказывают прохладительные напитки, минеральную воду и негрони для Макса. Когда официант возвращается с подносом, начинают греметь электрогитары и ударные, а певец — немолодой красавец в накладке и в пиджаке-фантази — заводит что-то из репертуара Джанни Моранди.
[36]
Хорхе Келлер и Ирина, наскоро расцеловавшись, идут танцевать, вместе с другими проворно и легко движутся в живом ритме твиста.
— Невероятно, — говорит Макс.
— Что именно?
— Твой сын. То, каков он оказался. И как ведет себя.
— Ты имеешь в виду, что трудно поверить, будто он оспаривает титул чемпиона мира?
— Именно это.
— Понимаю… Ты думал увидеть бледненького хлипкого заморыша, ничего не видящего, кроме шахматных клеток.
— Ну да, что-то в этом роде.
Меча Инсунса качает головой. Не надо обманываться, предупреждает она. Клетки присутствуют здесь неотступно. В это трудно поверить, но Хорхе продолжает разыгрывать отложенную партию. Но, конечно, главное его отличие от остальных — то, как он это делает. Иные гроссмейстеры удаляются от мира и от жизни, живут, как отшельники, как затворники в скитах. Но Хорхе Келлер не таков. Он поступает как раз наоборот — проецирует шахматы на мир и на жизнь.
— Но внешность обманчива, — заключает она. — Обманчива вдвойне. Он только кажется нормальным обычным молодым человеком. На самом деле он видит мир и все в нем не так, как ты или я.
Макс кивает в сторону Ирины Ясенович:
— А она?
— Странная девочка. Я сама не могу постичь, что там у нее в этой головке… Она, без сомнения, выдающаяся шахматистка. Светлый ум, мертвая хватка. Но вот я, например, не знаю, насколько ее манера вести себя присуща ей самой или же определяется ее отношениями с Хорхе. А как было раньше, до того, как они познакомились, мне неизвестно.
— Не знал, что женщины хорошо играют в шахматы. Всегда считал это чисто мужской игрой.
— А вот и нет… Многие женщины, и прежде всего в Советском Союзе, добились гроссмейстерского звания. Но беда в том, что немногие могут выйти на мировой уровень.
— Почему?
Меча отпивает глоток воды и на мгновение задумывается. У Эмиля Карапетяна, говорит она наконец, есть теория на этот счет. Отыграть несколько партий в турнире — совсем не то же самое, что участвовать в чемпионате мира. Такой марафон требует длительных непрерывных усилий, предельной концентрации сил — причем в течение довольно долгого времени — и эмоциональной стабильности. А женщинам, подверженным колебаниям биоритмов, трудно поддерживать это ровное, однородное состояние неделями или даже месяцами, пока длится матч. И такие факторы, как беременность или материнство, способны нарушить равновесие, жизненно необходимое в подобного рода испытаниях. И потому очень немногие женщины выходят на высший уровень.
— И ты с этим согласна?
— В какой-то степени.
— А Ирина тоже так считает?
— Нет. Категорически возражает. Утверждает, что никакой разницы нет.
— А Хорхе какого мнения?
— Согласен с Ириной. Говорит, что это прежде всего вопрос стереотипов и укоренившихся обычаев. И что в ближайшие несколько лет все изменится неузнаваемо — и в шахматах, и вообще везде. И уже меняется…
— Думается, он прав, — замечает Макс.
— Ты говоришь так, словно не жалеешь об этом.
Меча наблюдает за ним с интересом. Его слова больше похожи на провокацию, чем на учтивую реплику в разговоре. Макс отвечает, придав лицу просветленно-меланхолическое выражение:
