— Чем это? — отвечает Макс не моргнув глазом.
— Ты помолодел на тридцать лет, когда произнес эти слова… И лицо сделал такое же непроницаемое, как тогда, на допросе в полиции…
— Какой еще полиции?
Теперь смеются оба. Бурно и искренне.
— А вот ты хороша, — говорит он потом. — Ты была… Я никогда не встречал женщины красивее тебя… Самое совершенное существо. Казалось, ты идешь по жизни с фонарем, освещающим каждый твой шаг. Как те киноактрисы, что вроде бы воплощают в жизнь мифы, которые сами же и творят.
Меча внезапно становится серьезна. И спустя минуту неохотно улыбается. Будто откуда-то издали.
— Фонарь давно погас.
— Неправда, — возражает ей Макс.
Меча снова смеется, но на этот раз иначе.
— Ну, довольно, довольно. Мы с тобой — два старых лицемера, лгущих друг другу, пока молодежь танцует.
— Ты тоже хочешь потанцевать?
— Не смеши меня. Старый глупый бесстыдник.
Музыка тем временем сменилась. Певец в накладке на темени и пиджаке без воротника устроил себе передышку; звучат такты инструментальной композиции «Crying in the Chapel»,
[38]
и пары в обнимку топчутся на танцполе. Среди них и Хорхе Келлер с Ириной. Она склонила голову к нему на плечо, а пальцами обхватила его затылок.
— Настоящие влюбленные, — замечает Макс.
— Не уверена, что это подходящее слово. Тебе бы посмотреть, как они анализируют партию, сидя за доской… Она бывает неумолима, а Хорхе превращается в настоящего тигра. Рассудить их может один Эмиль Карапетян… Но подобное сочетание оказывается очень действенно.
Макс внимательно оглядывает ее:
— А ты?
— Ну-у… я ведь тебе уже сказала: я — мать. И, вот как сейчас, остаюсь в стороне. И со стороны наблюдаю. Всегда готова покрыть любые и всякие издержки… Я — обеспечиваю. И постоянно помню свое место.
— Ты могла бы жить своей жизнью.
— А кто тебе сказал, что эта жизнь не моя?
Она слегка постукивает ногтями по сигаретной пачке. Потом вытягивает одну, и Макс предупредительно дает ей прикурить.
— Хорхе очень похож на тебя.
Меча, выпустив дым, смотрит на Макса как-то опасливо:
— Да? Чем же?
— Ну, внешне, разумеется. Высокий, тонкий… И когда улыбается, в глазах появляется что-то такое, отчего они напоминает твои. Что собой представлял его отец-дипломат? Я плохо помню его. Приятный такой, изысканный господин, да? Мы ужинали в Ницце… И было, кажется, еще что-то.
Меча в сероватых спиралях дыма, тающего под легчайшим ветерком с моря, которое — совсем рядом, слушает с любопытством.
— Тебе не приходило в голову, что отцом Хорхе мог бы стать ты?
— Я умоляю тебя, не говори ерунды.
— Вовсе не ерунда. Задумайся на минутку. Сколько лет Хорхе? Двадцать восемь. Сопоставь.
Макс беспокойно ерзает на стуле.
— Ради бога… Это мог быть…
— «Кто угодно», ты хочешь сказать?!
Она, кажется, обижена и уязвлена. И, затуманившись, резко ввинчивает, давит сигарету, растирает ее в пепельнице.
— Можешь не тревожиться. Он не твой сын.
Макс тем не менее не может выбросить эту мысль из головы. Он продолжает угрюмо размышлять. Делать нелепые подсчеты.
— Но тогда, в последний раз, в Ницце…
— Ах, да перестань, прошу тебя!.. К черту тебя заодно с Ниццей.
Утро выдалось свежим и сияющим. Перед окном номера в «Отель де Пари» в Монте-Карло вздрагивали ветви деревьев, осыпались первые осенние листья — небо безоблачно, но уже двое суток задувал мистраль. Макс — волосы прилизаны фиксатуаром, лицо еще пахло массажным кремом — только что окончил свой вдумчивый и обстоятельный туалет: застегнул жилет и надел коричневый шевиотовый пиджак: этот костюм, сшитый на заказ в лондонском ателье «Андерсон & Шепард», обошелся ему полгода назад в семь гиней. Вставив белый платочек в нагрудный карман, в последний раз оправил галстук в красно-серую полоску, окинул взглядом глянцевый лоск коричневых башмаков и рассовал по карманам лежавшее на подзеркальнике — вечное перо «Паркер Дуофолд», черепаховый портсигар с двадцатью турецкими сигаретами, украшенный, не в пример прошлым годам, его собственной монограммой, кожаное портмоне с двумя тысячами франков, carte de saison
[39]
в особую зону казино и членский билет «Спортинг-клуба». Оправленная в золото бензиновая зажигалка «Данхилл» лежала на столике перед окном на газете с последними новостями из Испании. «Войска генерала Франко предприняли попытку отбить Бельчисте» — гласил заголовок на первой полосе. Зажигалку он сунул в карман, газету швырнул в мусорную корзину, взял фетровую шляпу и камышовую трость и вышел из номера.
Уже на последних ступеньках великолепной лестницы он увидел под стеклянным куполом холла на диване — справа, неподалеку от входа в бар — двоих мужчин в шляпах и тотчас опознал их род занятий. В свои тридцать пять Макс, который уже семь лет как оставил ремесло наемного танцора, обладал обостренным нюхом на опасность. И даже мимолетного взгляда, брошенного на этих людей, хватило, чтобы убедиться — да, вот она, опасность: заметив его, они перекинулись несколькими словами, а потом уставились с явным интересом. Макс — очень непринужденно, чтобы избежать неуместной сцены — это ведь мог быть и арест, хотя в Монако за ним ничего предосудительного не числилось, — двинулся в их сторону, делая вид, что направляется в бар. Когда же поравнялся с ними, оба поднялись.
— Сеньор Коста?
— Да.
— Меня зовут Мауро Барбареско, а моего друга — Доменико Тиньянелло. Вы не могли бы уделить нам минутку?
Плечистый, горбоносый, с живыми глазами человек в тесноватом сером костюме с вытянутыми на коленях брючинами произнес это на хорошем испанском, хоть и с сильным итальянским акцентом. На его спутнике — он был пониже ростом, коренастый, с меланхолическим лицом южанина, с крупной серьгой в мочке левого уха — неладно сидела темная полосатая тройка, мятая и потертая. Макс отметил, что галстук чересчур широк, а башмаки нечищены. Обоим, судя по всему, было сильно за тридцать.
— У меня мало времени. Через полчаса назначена важная встреча.
— Этого вполне достаточно.
Чересчур дружелюбно сияла улыбка на лице горбоносого, чтобы действовать успокаивающе — Макс по собственному опыту знал, что улыбающийся полицейский опасней хмурого, — но, с другой стороны, если эти двое выступают на стороне закона и порядка, то улыбаться им особенно нечего. Впрочем, в том, что они знали, как его зовут, не было ничего особенного. В Монте-Карло он был зарегистрирован как подданный Венесуэлы Максимо Коста — паспорт был настоящий и в порядке. На текущем счету в банке «Барклай» у него лежало четыреста тридцать тысяч франков, а в сейфе отеля — еще пятьдесят тысяч, что характеризовало его как клиента уважаемого или, по крайней мере, платежеспособного. Тем не менее что-то настораживало. Навостренным чутьем он предощущал неприятности.
