— Я вам завидую. Правда. Как, наверное, хорошо быть третьим лицом, ко всему безразличным, и любоваться пейзажем. Находиться между друзьями-фашистами и мной… Делать вид, что искренен со всеми, не принимать ничью сторону и потом спать крепко и сладко. Одному или с кем-нибудь — в такие подробности я не вдаюсь… Но спать покойно и глубоко, что называется, без задних ног.
Макс начал терять терпение. Ему очень хотелось ударить в эту ледяную, абсурдно сообщническую улыбку, скользившую по губам, которые оказались в трех дюймах от него. Однако он знал, что обладатель ее при внешнем тщедушии — не из тех, кого можно ударить безнаказанно.
— Послушайте, — сказал он. — Скажу вам прямо…
— Давно пора. Ну-ну, смелей.
— Ваша война, ваши корабли, ваши письма от графа Чиано — на все на это мне, извините, на…ть.
— Высоко ценю вашу откровенность, — признался Мостаса.
— Мне до этого дела нет. Видите эти часы? Этот костюм, сшитый в Лондоне? Этот парижский галстук? Мне все эти вещи не с неба упали. Дались с большим трудом, как и умение их носить. Я собственной кровью и потом добился всего и попал сюда. А теперь, когда наконец попал, оказывается, что нашлось немало охотников так или иначе лишить меня всего.
— Понимаю… Ваша Европа сулит прибыль и тешит самолюбие, а теперь она блекнет и сохнет на глазах, как сорванный ландыш.
— Ну так дайте же мне время, черт вас всех возьми! Дайте еще пожить всласть!
Мостаса, казалось, отстраненно размышлял над услышанным.
— Да, — выговорил он наконец. — Вы отчасти правы.
Опершись о балюстраду, Макс склонился над портом и вздохнул так глубоко, словно хотел набрать в грудь как можно больше морского воздуха. Прочистить легкие. Вдалеке, на прибрежных скалах за Ла-Резерв можно было различить дом Сюзи Ферриоль и другие виллы, белыми и охряными пятнами усеявшие зеленые склоны горы Борон.
— Вы все скопом втянули меня в какую-то пакостную историю, — сказал он. — И единственное, чего я хочу, — поскорее разделаться с этим. И навсегда потерять вас из виду.
Мостаса сочувственно пощелкал языком:
— Вынужден вас огорчить. Потерять из виду не получится. Мы — это будущее, точно так же, как машины, самолеты, красные флаги, черные, голубые или коричневые рубахи… Вы опоздали на праздник приговоренных к смерти. Где-то здесь, очень близко, — он показал черенком трубки на тучи, продолжавшие копиться над морем, — формируется ураган. Он сметет на своем пути все, ничего прежнего не оставит. И мало тогда будет вам проку от парижских галстуков.
— Не знаю, я ли отец Хорхе, — говорит Макс. — И на самом деле выяснить это я не могу.
— Разумеется, не можешь, — отвечает Меча Инсунса. — Располагаешь только моим словом.
Они сидят на террасе кафе на Пьяцетта де Капри, неподалеку от церковной паперти и колокольни, возносящейся над мостовой, которая тянется вверх от самого порта. Кораблик, раз в полчаса курсирующий между Сорренто и Капри, доставил их сюда после обеда. Идея принадлежала Мече. Хорхе пусть отдыхает, сказала она, а я сто лет как не была на острове. И предложила Максу составить ей компанию.
— В прежние времена ты… — начинает он.
— Хочешь сказать, у меня были мужчины и помимо тебя?
Макс медлит с ответом. Он глядит на окружающих: одни сидят за столиками, другие — с неразличимыми против света лицами — медленно прогуливаются на фоне вечереющего неба. Долетают обрывки английских, немецких, итальянских фраз.
— Включая и Келлера-старшего, — говорит он, словно подводя итог долгим и сложным размышлениям. — Официального отца.
Слышится пренебрежительный смешок. Меча играет с концами шелковой косынки, завязанной на шее поверх серого свитера; черные брюки обрисовывают длинные ноги — они стали тоньше, чем двадцать девять лет назад, — обутые в черные мокасины «Pilgrim»; на спинке стула висит холщовая сумка с кожаными вставками.
— Послушай, Макс… У меня нет решительно никаких резонов требовать от тебя признания отцовства… На этом этапе твоей жизни. Да и моей тоже.
— Я вовсе не собираюсь…
Вскинув руку, она перебивает:
— Отчетливо представляю себе, что ты собираешься и что нет. И всего лишь отвечаю на твой вопрос… О том, ради чего ты должен будешь это сделать. Почему должен рисковать, выкрадывая у русских книжку.
— Я уж не гож для подобных эскапад.
— Гож.
Меча Инсунса рассеянно протягивает руку к бокалу вина, стоящему перед Максом. Тот снова рассматривает увядшую, морщинистую, как и у него самого, кожу, пигментные пятна на тыльной стороне кисти.
— Ты был интересней, когда не боялся рисковать, — добавляет она задумчиво.
— И значительно моложе, — без запинки отвечает он.
Она глядит насмешливо:
— Ты ли так сильно переменился? Или мы оба? Где тот былой зуд в кончиках пальцев? Где учащенный стук сердца?
И надолго засматривается на то, как Макс вместо ответа изящно разводит руками, демонстрируя покорность судьбе, и это движение согласуется с синим свитером, так рассчитанно небрежно наброшенным на плечи поверх белой рубашки-поло, с серыми льняными брюками, с седыми волосами, зачесанными назад и разделенными высоким, безупречно ровным пробором.
— Я спрашиваю себя, как тебе это удалось? — продолжает женщина. — Какой каприз судьбы помог тебе переменить жизнь? И как звали ее… Или их. Тех, кто не постоял перед затратами…
— Да не было никакой «ее», — Макс с легким смущением чуть наклоняет голову. — Повезло, вот и все. Я ведь рассказывал…
— Жизнь удалась.
— Ну да, вроде того.
— Сбылось то, о чем мечтал.
— Не вполне. Но грех жаловаться.
Меча так глядит на лестницу, ведущую от Пьяцетты ко дворцу Черио, словно среди множества людей, которые снуют по ней, ищет знакомое лицо.
— Он — твой сын, Макс.
Молчание. Меча мелкими глотками, почти задумчиво допивает свое вино.
— Не собираюсь предъявлять тебе счет… Ты не отвечаешь ни за его жизнь, ни за мою. Я всего лишь объясняю, почему ты должен ему помочь. Привожу более или менее весомый аргумент.
Макс, стараясь не показывать волнения, старательно разглаживает стрелки на брюках.
— Ты сделаешь это? Правда ведь?
— Ну, руки в самом деле похожи… — признает он наконец. — И волосы тоже. И есть еще что-то общее в манере двигаться…
— Не финти, будь так добр! Да или нет! И прекрати страдать!
— Я не страдаю.
— Нет, страдаешь! Престарелый страдалец, который хочет отвертеться от запоздалой и неожиданной докуки. А докуки-то никакой нет!
Она поднимается, взяла сумку, взглянула на башенные часы:
