– Знаешь, я все еще думаю как божество. Я старался приспособиться и на самом деле стать смертным, но… – Я развел руками. – У смертных и чисел-то таких нет, чтобы подсчитать, сколько лет я был Плутишкой. И вряд ли я проживу достаточно долго, чтобы в голове у меня успело что-либо измениться.
Она откинула голову на подголовник и закрыла глаза, явно намереваясь поспать.
– Даже богам отмерены пределы. Твои же просто изменились. Вот и делай в этих пределах, что можешь.
Мы замолчали. Лишь веял в распахнутое окно вечерний ветерок, да шумели смертные в общей комнате под нами: они распевали какую-то песню, весьма нестройно, зато от души. Я немного послушал и улыбнулся. Я узнал песню – она происходила от той, которой я когда-то научил их предков. Я стал тихонько подпевать, пока мне не наскучило. Тогда я посмотрел на Ликую – проверить, не заснула ли она. И увидел, что она сидит с широко раскрытыми глазами, наблюдая за мной.
Тогда я вздохнул и решил взять быка за рога.
– Итак, сестренка… – Она при этих словах приподняла бровь, и я улыбнулся. – Сколько же тебе лет, младшенькая?
– Я гораздо старше, чем выгляжу. Как и ты.
Она что-то говорила про «почти столетие».
– Значит, ты у нас дочь Орри Шот.
Эту Орри я помнил, хотя и смутно. Красивая была девушка, слепая и смелая. Она любила одного из моих младших братьев, но тот погиб. А потом, судя по всему, у нее была любовь с Итемпасом. Иначе как он смог бы с ней поладить? Мимолетное соитие было для него оскорблением…
– Да, – подтвердила Ликуя.
– Она по-прежнему зовет его Солнышком?
– Орри Шот давно умерла.
– Вот как… – Я нахмурился. Она как-то странновато подбирала слова, но раскусить эту странность я пока не мог. – Мне очень жаль.
Ликуя некоторое время молчала, в упор глядя на меня и приводя в замешательство. Еще одна отцовская черточка.
– В самом деле? – спросила она затем.
– В самом деле что?
Она чопорно положила ногу на ногу.
– Мне всегда говорили, что в прежние времена ты вроде как был одним из заступников человечества. А теперь впечатление такое, что ты не больно-то любишь смертных.
Я нахмурился, и она пожала плечами:
– Вполне объяснимо, но, коли так, что-то я не пойму, почему ты так волнуешься всего лишь из-за еще одной смерти?
– Ну, это говорит о том, что ты не очень-то хорошо меня знаешь, – заметил я.
К моему удивлению, Ликуя кивнула:
– Именно так. Поэтому я и спросила, действительно ли ты сожалеешь о том, что моя мать умерла? Только честно?
Я так удивился, что для начала закрыл рот и хорошенько обдумал ответ.
– Да, – сказал я наконец. – Она мне нравилась. У нее был как раз такой характер, что, думаю, мы с ней могли бы подружиться, не будь она так привержена Итемпасу. – Я задумчиво помолчал. – Другое дело, я никак не ожидал, что он отзовется на ее преданность. Было, наверное, в Орри Шот нечто особенное, раз уж он снова отважился на связь со смертной.
– Он оставил мою мать еще до моего рождения.
– Он…
Теперь уже я таращил на нее глаза, не зная, что и сказать, ведь подобный поступок был совершенно не в его духе. В сердечных делах он не был склонен к переменам. Но потом я припомнил другую смертную возлюбленную и ребенка, которых он тоже покинул – много столетий назад. Покидать было не в его природе, но его можно было на это уговорить, доказав, что уход послужит интересам тех, кто был ему дорог.
– Этого потребовали Нахадот и Энефа, – подтвердила Ликуя, верно истолковав выражение моего лица. – Он ушел лишь ради того, чтобы спасти ее… наши жизни. Позже, повзрослев, я принялась искать его. Нашла. И с тех пор мы путешествовали вместе.
– Понятно… – протянул я.
Ее история была достойна богов, хотя она была не из наших. А потом, поскольку меня неотвязно преследовала эта мысль, а Ликуя это понимала и отрицать очевидное не имело смысла, я задал вопрос, висевший между нами все два года, что мы были знакомы:
– Ну, и каков он теперь?
Она ответила не сразу. Подумала, тщательно подбирая слова.
– Не знаю, каким он был до Войны. Равно как и в годы твоего… плена. Поэтому мне трудно судить, прежний он или как-то изменился.
– Он не меняется.
Мы опять застыли в странном молчании.
– Может, и изменился, – сказала она наконец.
– Он этого не может. Перемены для него – анафема.
Она тряхнула головой. Это упрямство тоже было мне хорошо знакомо.
– Может. Он уже изменился, когда убил Энефу, и я верю, что это был не единственный раз. Он всегда был способен меняться и всегда делал это, пусть даже медленно и неохотно, просто потому, что он – живое существо, а жизни присуще свойство меняться. И это, кстати, не заслуга Энефы: она лишь взяла общие качества, которыми располагали ее братья, и вложила их в богорожденных и смертных, которых создавала.
Я невольно спросил себя, говорила ли она это Итемпасу.
– Только она сделала смертных завершенными, не в пример нам.
Она вновь покачала головой, и мягкие завитки колыхнулись, словно подхваченные ветерком.
– Боги столь же совершенны, как и смертные. Нахадот не весь соткан из мрака. И отец – не такой уж сплошной свет. – Она помолчала, разглядывая меня прищуренными глазами. – Что до тебя, ты не был ребенком со времен юности вселенной. И, если уж на то пошло, Война разразилась отчасти из-за того, что Энефа, хранительница равновесия, сама утратила равновесие. Она возлюбила одного из своих братьев больше, чем второго, и это сломало их всех.
Я напрягся:
– Как смеешь ты в чем-то винить ее? Ты никакого понятия не имеешь о…
– Я знаю то, что он мне рассказал. И то, что почерпнула из книг, легенд и долгих разговоров с богорожденными, которые присутствовали при начале всего этого безобразия, наблюдали со стороны и пытались изобрести способ, как остановить беду. И плакали, понимая, что у них ничего не получится. Ты… Ты был слишком близко, Сиэй, ты шагал по пояс в крови. И ты решил, что во всем был виноват Итемпас, даже не поинтересовавшись почему…
– Он убил мою мать! Какая разница почему?
– Его родичи бросили его. Пусть ненадолго, но одиночество губительно для его природы, и оно ослабило его. А потом Шахар Арамери расправилась с его сыном, и это его окончательно подкосило. Так что в данном случае, как мне кажется, «почему» имеет огромное значение.
Я горько рассмеялся. Меня тошнило от чувства вины и попыток скрыть потрясение. Одиночество? Одиночество?.. Я даже не подозревал, что… Нет. Это все равно не имело значения. Ничто не имело. Не имело права иметь.
