Она пристально разглядывала меня.
– Тебе следует знать, что его магия срабатывает лишь при определенных условиях. И ее точно не хватит, чтобы остановить случившееся с тобой. Не в его нынешнем состоянии.
– Знаю. Как и то, что ты должна его всячески ограждать. Делай, что считаешь нужным. Но если это возможно…
В оконном стекле смутно угадывалось ее отражение. Вот она медленно кивнула, как если бы я благополучно прошел некое испытание.
– Возможно. Обещать, конечно, ничего не могу, ведь он просто может не захотеть тебя видеть. Но я с ним поговорю. – Она помедлила и добавила: – И я бы предпочла, чтобы Ахаду ты не докладывал.
Я удивленно покосился на нее. Мои чувства еще не окончательно притупились, и запахи я, во всяком случае, различал. Так вот, от нее, точно выветрившимися духами, тянуло Ахадом: сигары, горечь и всякие чувства, липкие, как загустелая кровь. Запаху было уже несколько дней, но она с ним встречалась, была с ним рядом, касалась его.
– Я думал, у вас с ним что-то есть, – сказал я.
Она приличия ради изобразила смущение.
– Я вроде как нахожу его привлекательным. Это не «что-то».
Я озадаченно покачал головой:
– Не устаю удивляться, что в нем нашлось достаточно души, чтобы стать отдельным и самостоятельным существом. И что ты в нем нашла?
– Ты его совсем не знаешь, – Некая толика резкости в ее словах ясно сказала: это «что-то» намного сильнее и глубже, чем она старается изобразить. – Он не спешит тебе открываться. Он когда-то любил тебя, и ты можешь его ранить, как никто другой. Так вот, то, что ты о нем думаешь, очень мало соответствует тому, что он на самом деле собой представляет.
Я даже чуть отпрянул, удивленный ее горячностью. Боги благие, она до того походила на Итемпаса, что мне было физически больно.
– Я не дурной, – сказал я. – Он еще не скоро отойдет от привычек былой жизни. И до тех пор я буду с ним настороже.
Меня подмывало предупредить ее, насколько осторожной ей следует быть с Ахадом. Он же зародился из сущности Нахадота в самый темный его час, его вскормили страданием и облагородили ненавистью. Ему нравилось причинять боль. И по-моему, он даже не сознавал, каким чудовищем является.
Однако ее раздражение послужило мне неплохим предупреждением. Ее явно не интересовало, что еще я имею сказать насчет Ахада. Она собиралась составить о нем представление без чьей-либо помощи. Я не мог ее за это винить: мое мнение трудно было назвать беспристрастным.
Я совсем не ощущал усталости, но Ликуя определенно притомилась. Я снова отвернулся к окну. Пусть спит. Постепенно ее дыхание стало ровным и медленным, задавая успокаивающий ритм моим размышлениям. Гуляки в общей комнате наконец-то заткнулись, и я словно остался с ночным городом наедине.
Если не считать Нахадота, чье отражение беззвучно возникло в оконном стекле рядом с моим.
Я не удивился его появлению и улыбнулся бледному мерцанию его лица, не торопясь оборачиваться.
– Давненько не виделись, – сказал я.
Его выражение едва заметно изменилось: тонкие и безупречно очерченные брови чуть сдвинулись к переносице. Я хихикнул, угадав его мысли. «Давненько» в нашем случае означало два года. Едва заметный промежуток времени для бога. Я когда-то мог проспать дольше.
– Каждый проходящий момент укорачивает срок моей жизни, Наха. Конечно, теперь я это ощущаю острее.
– Да.
И он вновь замолчал, думая свои непостижимые думы. Мне показалось, что выглядит он действительно не очень. Только это не имело никакого отношения к его внешнему облику, как всегда величественному и великолепному. Облик этот был лишь маской. И под этой маской, едва заметной для меня, он был… странным каким-то. Далеким. Точно буря, чьи ветра споткнулись в полете, натолкнувшись на холодные и неподвижные воздушные массы. Он был несчастен. Очень и очень несчастен.
– Когда увидишь Итемпаса, – сказал он наконец, – попроси его тебе помочь.
Тут я развернулся на подоконнике и нахмурился:
– Ты что, шутишь?
– Йейнэ не может ничего предпринять, чтобы отменить твою смертность. Я не способен ни исцелить тебя, ни уберечь. И я совсем не шутил, Сиэй, когда говорил, что я не хочу тебя терять.
– Он ничего не сможет поделать, Наха. Магии у него еще меньше, чем у меня.
– Мы с Йейнэ говорили об этом. Если он согласится тебе помочь, мы даруем ему помилование сроком на один день.
У меня отвисла челюсть. Я даже заговорить с первой попытки не смог.
– Да он едва столетие в смертной шкуре провел! Ты всерьез думаешь, что ему можно доверять?
– Если он надумает сбежать или напасть на нас, я убью его демоницу.
Я вздрогнул и поежился:
– Ликую?
И посмотрел на нее. Она так и заснула в кресле, склонив голову к плечу. Она либо обладала очень крепким сном, либо здорово притворялась. А может, это Наха не позволял ей проснуться. Скорее всего, последнее. Особенно если учесть предмет нашего разговора.
А ведь она пыталась помочь мне…
– Мы что, заделались Арамери? – спросил я. Мой голос резко прозвучал в потемках, он вообще был теперь низким и грубым. Я до сих пор как-то забывал, что у меня уже не голос ребенка. – Хотим извратить саму любовь, чтобы добиться желаемого?
– Да, – прозвучало в ответ, и я понял, что он совершенно серьезен, ибо температура в комнате разом упала градусов на десять. – У Арамери есть своя мудрость, Сиэй: они полностью беспощадны к врагам. И я не собираюсь рисковать, снова выпуская в мир безумие Итемпаса. Он и жив-то лишь потому, что без него не может существовать смертное царство. И еще потому, что Йейнэ просила оставить ему жизнь. И именно ради такой цели я позволил ему оставить дочь. Она демоница, она им любима. Она – оружие, и я намерен использовать ее.
Я тряхнул головой, не веря своим ушам:
– Ты ведь сожалел о том, что сотворил тогда с демонами, Наха. Неужто забыл? Ты говорил, они тоже наши дети.
Он придвинулся и потянулся к моему лицу:
– Ты – единственное дитя, которое теперь имеет для меня значение.
Я отшатнулся и отбросил его руку. Его глаза округлились от изумления.
– Во имя всех преисподних, что же ты за отец такой? Вечно говоришь подобные вещи, обращаешься с одними из нас лучше, чем с другими… Боги благие, Наха! В чем дело?
Повисла тишина, и в этой тишине моя душа обратилась в сухой лист. Нет, не от страха. Я просто понял – а может, и всегда отчетливо понимал, – почему он не всех своих детей любил одинаково. Тяга к переменам, способность оценить уникальное составляли часть его существа. И дети у него были все разные, то есть различались и чувства. Он всех нас любил, но очень по-разному. И именно благодаря тому, что он так поступал, что не притворялся, будто в любви существуют равенство и справедливость, смертные могут сходиться на один вечер, а могут – и на всю жизнь. Матери способны различать своих близняшек или тройняшек. Дети отчаянно влюбляются и перерастают эти чувства, а старики хранят верность супругам, чья красота давно ушла в прошлое. Сердца смертных так переменчивы, и все благодаря Нахе. Из-за того что он – это он, смертные свободны в любви и инстинкты с традициями не правят ими безраздельно.
