— Всё сбрасывай, выходи в чистые бабки. Потому что, когда начнется — а уже начинается, — ты бумажки эти деривативные в жизни не продашь. А бабки мы, в том числе если встреча послезавтра удастся, пока сохраним. Ну, на годик-другой хотя бы.
Я молчал и, видимо, проявлял признаки нетерпения: нет у меня никаких деривативов.
— Майор, ты не догоняешь, я так чувствую. Дериватив — это то, что вместо денег. И сверх денег. Это когда фонды всякие нарисовали бумажек, показали всем, что циферки на этих бумажках растут и растут как больные: двадцать процентов роста стоимости в год, тридцать процентов. И ведь кто-то их за реальные деньги продавал, эти бумажки, — чего же лучше, пока циферки растут. Но когда начнется, то расти не будут. И никто их у тебя даром не купит. Потому что за ними пустота. Теперь понял?
Я, кажется, понял.
Который сейчас час в Лондоне? Все равно вечер, офисы закрыты. Можно и не спешить.
Они — да не они, а мы — продавали друг другу цену вина, которая будет через три года, пять, десять. Хорошо зная, что она может только вырасти. Но что будет, если придет тот самый пипец? Что станет с индексом Liv-Ex, на который я смотрю раз в неделю, как садовник на фруктовое дерево? Что он такое, этот индекс? А то же, что уверенность всех пассажиров самолета…
И стюардесс, и пилотов…
— Хорошо посидели, — сказал Шура. — Город — просто задолбись. И остров. Ну, ты в плохом месте бы не поселился. И бабьё лучше не бывает, хотя в Риме в этом плане интереснее.
Не гнать. Только не гнать по темной горной дороге. Ворваться к себе, войти в компьютерную систему лондонского фонда с помощью оставшейся дома маленькой считалочки, каждый раз выдающей произвольное сочетание цифр. Написать: в соответствии с пунктом таким-то соглашения инструктирую продать немедленно мой пакет. За вычетом, может быть, той его несущественной части, которая касается новорожденной «Этны», добавил я, подумав. И убрал эти слова — так нельзя, не выйдет.
И всё. В машину — и в третий в этот день раз обратно, в затихшую Таормину. Еще один час в дороге. Завтра я оттуда выписываюсь и одновременно действительно завершаю всю историю с оторванными номерами от мотоцикла.
* * *
— Сеньор Рокотофф, вы уверены, что это хотите сделать? — зазвучал у меня в трубке голос на португальском. — А про пункт насчет штрафа в таком случае вы тоже помните? Я серьезно не советую сейчас что-либо продавать. Вы довольно много потеряете. В Америке этой ночью обрушился очень большой банк, «Братья Леман», и сейчас все индексы вообще падают, не только наш. Подождите хотя бы неделю.
— Не могу, — сказал я, не открывая глаз. — У меня финансовые неожиданности, нет у меня недели.
— Что-то у нас в эти дни много клиентов с неожиданностями, — вздохнула трубка. — Хорошо, инструкции ваши ясны, мы их обязаны исполнить.
Я, наконец, открыл глаза: что это, ведь утро — а в Лондоне вообще семь утра, и эти ребята уже на ногах, интересно… Утро, плещется за окном море, я в Таормине и «Атлантиде», просто не помню, как я сюда ночью вернулся, надо как-то проснуться окончательно, позавтракать и вызвать на встречу Лену.
На последнюю встречу.
Тебя я предала
Я бросил взгляд через перила балкона — Лена на месте, она на этом топчане как на работе, экран синий, опять, значит, в своем ЖЖ.
На своем компьютере я набрал следующее: «Дорогая Лена, пора прощаться и завершать дело с мотоциклом, не могли бы вы подняться сейчас к стойке с водолазным шлемом. Кабаны шлют привет. Сергей».
Щелкнул мышью. И снова навел свой бинокль. Сначала не было ничего, потом — да она просто дернулась, начала озираться по сторонам. Поднять глаза вверх не догадалась.
У стойки я оказался первым — и опять, как в прошлый раз, не оценил вовремя несчастные глаза двух дежурных. Вот если бы тут возникло новое лицо — допустим, человек, который одет в форму «Атлантиды», но на гостиничного служащего непохож, то я бы, скорее всего, заметил это, подошел познакомиться и внимательно на него посмотреть. А тут — два парня, которые уже мне раньше здесь встречались, все прочее как всегда — водолазный шлем, Арлекин, стекла от пола до потолка, выходящие на море…
Собственно, я даже перебросился с ними парой слов:
— Ребята, а что-то вы такие грустные сегодня?
— Ничего-ничего, синьор Серджио, тут просто новости — в Америке завалился большой банк, какие-то там «Братья Леман», все с ума посходили, но нам-то что…
— А, я тоже об этом слышал, — успокаивающе кивнул я. — Мы переживем.
Я уже проверил пятнадцать минут назад свой лондонский счет, он был закрыт. Деньги в целости, не считая штрафа. Не будет у меня полумиллиона еще долго. И ладно, потому что осталось не так уж мало. Я даже что-то на этом фонде выиграл, больше, чем получил бы в банке на депозите.
На плече у меня была небольшая сумка. Два номера от мотоцикла лежали уже в ней.
Лена оказалась здесь через минуту после меня, в знакомой майке поверх купальника, которая доходила ей до талии и чуть ниже (синяк на бедре хорошо сочетался с цветом майки), лицо ее светилось восторгом:
— Сергей, вот теперь я совсем ничего не понимаю.
Я посмотрел на нее с любопытством: этот человечек совсем не верит в зло. Если она что-то не понимает, значит, происходит нечто хорошее. Или ее заячью улыбку следует читать как-то по-другому?
— Начнем с конца, то есть с самого приятного, — устало сказал я, перебрасывая сумку на грудь. — И давайте вон туда сядем.
Но тут в ее руке загудел телефон. Она что, вообще его не выпускает из пальцев? Я раньше этого не замечал, но, конечно, конечно же, да. И еще вот кошелек у нее в руке. Будто на этом пляже кто-то будет его воровать.
Лена посмотрела на номер с недоумением, но кнопку нажала.
— Извините, Сергей. Что?! Та-ак. Да здесь я, здесь — куда же мне было по твоей милости деваться? Здесь, у стойки, этажом ниже тебя. Рядом! Я рядом!
Она метнулась ко мне, попыталась что-то сказать, потом повернулась туда, где на лестнице, спускавшейся от автомобильной стоянки этажом выше, уже раздавались шаги.
Подбородок Лены чуть выпятился вперед — довольно воинственно.
Я стоял с ней почти плечом к плечу и смотрел туда же.
Сначала — ноги в разбитых кроссовках, обтягивающие их джинсы, походка кавалерийская, чуть прихрамывающая.
Потом две руки с длинными пальцами, одна с пятном зеленки (здесь она розовая). Полупустой рюкзак за спиной.
Я знал, что глаза у него «фисташковые». Но не знал, что такие большие и грустные. А прочее — лоб переходит в лысо-бритую голову… и, конечно, на голове повязка. Сделанная профессиональной рукой, явно только что смененная, закрепленная уже пластырем, а не бинтом.
Он остановился в трех метрах от нас, внимательно посмотрел на Лену, потом на меня, снова на Лену… на нее — очень специфически и вопросительно.
