Посередине, будто пограничная нейтральная полоса, зияло
пустое пространство, где с удобством расположились репортеры и фотографы. Здесь
преобладала немецкая речь. Оператор с синематографическим аппаратом, занявший
переднюю скамью, тоже был германец.
В специально обустроенной ложе, охраняемой ординарцами и
отделенной от прочих скамей узорчатыми канатами, находились почетные гости:
очень высокий генерал с неподвижным обветренным лицом слушал какие-то
объяснения полковника с вензелем на погонах; полковник волновался, то и дело
снимая фуражку и вытирая платком распаренную лысину. Это были командующий
гвардией его высочество Николай Николаевич и попечитель Российского футбольного
союза его высочество Борис Владимирович. Чуть в стороне, восседал немецкий
военный уполномоченный граф фон Дона-Шлобиттен, с лицом еще более застывшим,
чем у Никника.
Над ложей развевались российский и германский флаги.
До начала игры оставалось всего ничего, с минуты на минуту
должны были выйти обе команды. Судья и два его помощника уже стояли у боковой
черты, озабоченно о чем-то переговариваясь и не обращая внимания ни на публику,
ни на августейших особ.
Одному из газетчиков (репортеру «Ежедневного листка»)
удалось сзади подкрасться к самой ложе. Он подслушал, как Борис Владимирович
сказал:
– …Я понимаю, что это очень некстати. Но отменять игру?
Всё равно что признать поражение без боя.
– А сокрушительный разгром? В такой-то момент! –
недовольно молвил Николай Николаевич. – Черт бы тебя побрал с твоим
футболом!
Напутствие перед схваткой
О том же в эту самую минуту говорил своим товарищам капитан
русской команды, (а заодно и капитан Преображенского полка) барон фон Гаккель.
Он стоял в раздевалке, под иконой Николая Чудотворца;
носатая балтийская физиономия раскраснелась от волнения, холеная эспаньолка
воинственно топорщилась.
Игроки слушали своего предводителя сосредоточенно и сурово,
будто перед настоящим сражением.
– Господа, нам предстоит защищать честь российской
императорской гвардии. Бой будет тяжелым, неравным. Наша команда создана
недавно, к тому же мы лишились нашего голкипера поручика Рябцева. Как вы
знаете, он внезапно скончался от сердечного приступа, царствие ему
небесное. – Все перекрестились. – Штабс-ротмистр князь Козловский
новичок, да еще, как на беду, с прострелом в пояснице. Мы не вправе ожидать от
него слишком многого.
У голкипера талия была обмотана толстым шерстяным шарфом.
Козловский развел руками – мол, виноват, сам понимаю, но на всё воля Божья.
(Под шарфом, за спиной, у него была кобура с «браунингом» – куда еще прикажете
его прятать?)
– Посему стратегия у нас будет следующая. – Барон
подошел к висящей на стене схеме. Офицеры сгрудились вокруг. – Главное –
оборона. Ни в коем случае не подпускать противника к голу. В нападении только я
и его сиятельство. Все прочие на двух линиях защиты. Смотрите на карту, здесь
обозначена позиция каждого…
Пока игроки рассматривали чертеж, капитан трижды истово
перекрестился на икону.
– Ну и самое главное. Вам не нужно объяснять
политическое значение сегодняшнего мэтча. Вы знаете, какова нынче международная
обстановка. Горячие головы сулят скорую войну с Австрией, а значит и с
Германией. В команде противника много офицеров запаса кайзеровской армии. Если
мы проиграем с постыдным счетом, это будет воспринято всеми как дурное
предзнаменование. Николай Николаевич сказал мне: «Победы от вас не жду. Но
позора не прощу. Коли проиграете, проиграйте достойно».
Офицеры зашевелились, а семеновец граф Сумароков горячо
воскликнул, оборотясь к иконе:
– Николай-заступник, не допусти срама русского флага!
Фон Гаккель махнул рукой – словно саблей перед атакой:
– Вперед, господа! За Бога, Царя и Отечество!
Как и положено голкиперу, Козловский шел замыкающим. До речи
капитана все его мысли были заняты только планом развертывания и операцией, но
сейчас он вдруг остро осознал, что и предстоящее состязание – дело нешуточное,
государственного значения.
Если немцы выиграют, как в Стокгольме, с разгромным счетом,
берлинские газеты зайдутся восторженным визгом: русская гвардия побеждена.
То-то из репортеров, пришедших на стадион, две трети немцы.
Но и это еще не всё.
Хоть штабс-ротмистр был человеком несуеверным, сердце у него
защемило от тяжкого предчувствия. Как пройдет мэтч, так сложится и большая
война. Это не просто футбол, а эпиграф к трагедии, предсказание оракула…
Глупости, мистика, тут же обругал себя Козловский. Исход
мэтча, конечно, важен – иначе Никник здесь не сидел бы, но главное найти папку
с планом и взять шпиона.
Операция подготовлена на славу, продумана до мелочей. К
каждому из немецких футболистов приставлено по филеру. К двум главным, Кренцу и
Зальцу, по двое, самых опытных. Вторая бригада рассеяна среди публики. Третья
дежурит внутри клуба: у выхода, в гостиной, в каждой из раздевалок. Разработана
система условных знаков, предусмотрены все варианты развития событий, вплоть до
фантастических. Например, если немцы устроят взрыв бомбы, чтобы в панике и
суматохе изъять драгоценный документ из тайника.
Лавр Константинович за всю ночь не сомкнул глаз, зато теперь
настроение у него было боевое и отчасти фаталистское. Всё, что в силах
человеческих, сделано, а над прочим властен лишь Промысел Божий.
* * *
Обе команды вышли на поле одновременно – немецкая слева, из
своей раздевалки, русская справа. Выстроились шеренгой друг перед другом. У
германцев эффектная черно-белая униформа с орлом на груди. Наши еще нарядней:
красные гетры и шин-гарды, синие никерсы, белые рубашки, и тоже орел, только
двуглавый и не на груди, а на спине.
Капитаны обменялись рукопожатием.
Распорядитель зычно прокричал в рупор:
– По договоренности клубов, игра будет состоять из
одного тайма продолжительностью сорок пять минут!
(То было условие, выдвинутое Российским футбольным союзом в
самую последнюю минуту, по настоянию августейшего попечителя, который
справедливо рассудил, что за один тайм голов будет пропущено вдвое меньше, чем
за два).
– Главный судья – мистер Мак-Грегор! – объявлял
распорядитель. – Боковые судьи: мсье Лафит и синьор Торрини.
Все трое торжественно поклонились. Англичанин был тощий, с
желчной и злой физиономией. У француза пол-лица занимали пышнейшие черные усы.
Итальянец был маленький и пузатый, отчасти похожий на футбольный мяч.
