Ланге мучительно задумался. Сбросил семерку.
– Опрометчиво. – Студент поднял на него лучистые
глаза. – Тогда берем вот эту и вот эту, а остальные, извините, ваши.
Сраженный трефовой девяткой, Ланге побледнел.
А Романов уже вскочил.
– Господа, прошу извинить. Совсем забыл, у меня срочное
дело. Дядя сейчас вернется.
Штейн (Гольдштейн, Зильберштейн – что-то в этом роде)
шутливо воскликнул:
– Что у вас за семейство – всё торопитесь!
Третий партнер, известный остроумец и либерал адвокат
Локтев, поднес палец к губам:
– О семействе Романовых или хорошо, или ничего!
Остальные засмеялись. Алеша вежливо улыбнулся. К шуткам по
поводу своей фамилии он привык.
Удерживать студента никто не стал. Лучше уж было сражаться с
Георгием Степановичем.
Наконец-то Алеша был свободен.
Симу он нашел в саду, как и надеялся. Она стояла, прислонившись
спиной к стволу дуба. Глаза мерцали в полумраке, будто две звезды (во всяком
случае, именно такое сравнение пришло в голову влюбленному). Подойдя ближе, он
понял причину этого чарующего феномена: оказывается, то блестели слезы. До чего
же поэтичным должно быть сердце, способное так чувствовать музыку!
Качнувшись навстречу Алеше, девушка посмотрела на освещенные
окна и повлекла молодого человека в самый дальний угол сада, весь заросший
деревьями и кустами.
Поцелуй в губы… или больше? Вот единственное, о чем думал
сейчас Романов. До сих пор ему удалось поцеловать Симу всего два с половиной
раза, и то неубедительно: в щеку, в подбородок и в угол рта, по касательной.
Дойдя до самого забора, она обернулась. Остановила его, уже
готового заключить ее в объятья, движением руки.
– Я должна вам кое-что сказать… Это важно.
И умолкла. Как же прелестно дрожали у нее губы!
Он опять к ней потянулся, но Сима отодвинулась и даже
полуотвернулась.
– Какие недобрые сумерки… – Она зябко
поежилась. – Помните?
«С слияньем дня и мглы ночной
Бывают странные мгновенья,
Когда слетают в мир земной
Из мира тайного виденья…»
Алеша не помнил, но предположил, что это Блок или Брюсов
(Сима всегда цитировала Блока или Брюсова).
В третий раз он попробовал ее обнять, и опять она
отшатнулась.
– Нет, нет, нет… Послушайте! Как дышит ночь!
Он послушал. Ночь дышала сладострастьем – в буквальном
смысле. Что-то в ней вздыхало, охало и даже похрипывало. Или это ему
померещилось? Алеша и сам немного задыхался.
Однако в четвертый раз быть отвергнутым не хотелось. Взяв себя
в руки, он спросил:
– Что вы хотите мне сказать?
– Сейчас… – Симочка никак не могла собраться с
духом. – Ах, как кружится голова от аромата сирени! Сорвите мне вон ту
ветку. Дотянетесь?
Ветка, самая пышная из всех, была высоковато, но ради Симы
он достал бы и луну с небес.
В сущности, можно было подставить пустой ящик (их у забора
был целый штабель), но отчего же не продемонстрировать гимнастические
способности? Даром что ли Алексей Романов был первым спортсменом своей
гимназии, а ныне считался вторым, ну хорошо, пускай третьим, спортсменом всего
Санкт-Петербургского императорского университета?
Ловко подтянувшись, он влез на бревенчатый забор. Встал
(безо всякой опоры!), балансируя на узком жестяном навершии. Вот она, ветка, за
ней еще и нагибаться придется.
Ночь дышала как-то слишком уж страстно. Причем кряхтение
доносилось из вполне определенного места – снизу.
Алеша опустил взгляд.
Со стороны улицы под забором копошилась какая-то куча-мала.
Вот откуда, оказывается, неслись сипы и хрипы!
– Эй, господа! – крикнул Романов, а, разглядев,
что это трое мужчин навалились на четвертого, который отбивается из последних
сил, повысил голос. – Трое на одного! Стыдитесь!
Спрыгнул вниз, рывком оттащил самого верхнего. Тот был в
картузе, рубахе на выпуск – типичный хулиган из фабричных. А человек, которого
били, между прочим, был приличный, в штиблетах с гамашами.
Пролетарий толкнул Романова в грудь, очень сильно и довольно
больно. После чего, конечно, пришлось прибегнуть к помощи английского бокса.
Жаль, Сима не видела, какую шикарную плюху (поспортивному
«хук») всадил Романов невеже в ухо. Тот мешком сел на землю.
Второй из хулиганов, приподнявшись, вцепился Алеше в
галстук, да еще, сволочь, стал ногами лягаться.
Приличный господин, воспользовавшись неожиданной подмогой,
отшвырнул последнего из своих недругов. Но дальше повел себя некрасиво. Даже не
подумал придти благородному союзнику на помощь, а дунул со всех ног в сторону –
и поминай, как звали.
– Алеша! Алеша! Что с вами? – пищала с той стороны
Симочка.
А он и ответить не мог. Закрутили руки, зажали горло.
Вдоль забора бойко хромал усатый офицер, придерживал на боку
саблю.
Ну держитесь, скоты, обрадовался Романов. Сейчас вам будет!
Офицер же закричал, обращаясь к одному из хулиганов:
– Взяли? Молодцы!
– Ушел, – сплюнув, ответил самый старый из
налетчиков, с противной скуластой физиономией. – Вот, ваше благородие,
один воротник в руке остался.
– А это кто?
– Пособник.
Ничего не понимающего Алешу схватили за шиворот крепкие руки
в перчатках, тряхнули.
– Кто такой? Немец?
– Русский. А что, собственно…
Не дослушав, офицер замахнулся кулаком, но ударить не
ударил.
– У, мразь! Предатель!
И снова вцепился в лацканы, затряс так, что у бедного Алеши
совсем помутилось в голове.
– Ваше благородие, гляньте, – сказал Лучников,
держа у самых глаз воротничок сбежавшего резидента. – Никак буквы,
китайские. Это метка из прачечной. Может, по ней найдем.
– Зачем нам прачечная? – Штабс-ротмистр Козловский
справился-таки с нервами, расцепил пальцы. – Этот субчик нам всё
расскажет.
Некий дом на тихой улице
Капитан Йозеф фон Теофельс из Первого (российского)
управления Große Generalstab
[3]
провел бессонную, очень
хлопотную ночь и на квартиру вернулся лишь под утро, весь в синяках и
царапинах, с оторванным воротником и висящим на нитках рукавом. Выражение лица
у него было рассеянно-задумчивое.
