— Я же хочу помочь!
Шипы царапают мне руки, когда я отодвигаю одну из веток и пытаюсь освободить кошачью лапу. Обломав шипы на другой ветви, я тяну ее на себя. Наконец мне удается вытащить кошку.
— За мной! — говорю я Жанне-Мари, пихаю котят за пазуху и ползу по туннелю на свободу. Мы выбираемся на свет, а заросли остаются позади. Лицо у Жанны-Мари искажено гневом.
— Что ты там?..
Она умолкает, завидев раненую кошку, и широко распахивает глаза, когда я достаю на свет пятерых котят.
— Выбирай.
— Что с ней?
— Запуталась в терновнике.
— Ты тоже. — Жанна-Мари стирает кровь с моего подбородка.
Я расцарапал себе все лицо, пока пытался освободить кошку; длинный шип входит под кожу на моем запястье и через полдюйма выходит. Она внимательно наблюдает, как я вытаскиваю его и ищу другие. В сотне ярдов от нас течет ручей, и в нем я умываюсь: ополаскиваю водой лицо и руки, покуда из дюжины порезов и царапин не перестает идти кровь. Заодно промываю лапу кошке, и она почти не сопротивляется. На ее костях не осталось ни грамма мяса, бока впали, соски чуть ли не объедены голодными котятами. Когда я ее поднимаю, мне на руку падает капля молока. У него вкус печали и отчаяния.
— Еды, — говорю я. — Надо ее накормить.
Глаза Жанны-Мари загораются каким-то новым огнем.
— Давай сюда котят!
Она задирает блузку, обнажая мягкий живот — раньше он был плоским и твердым, — и засовывает в получившийся карман пушистые мяукающие комочки. Я перекидываю кошку через плечо и, поддерживая одной рукой, отправляюсь в путь. Как всегда бывает, обратная дорога занимает гораздо меньше времени: вскоре перед нами уже возвышается громада школы.
— Чем ее накормить?
— Яйцами. Принеси шесть сырых яиц и немного курятины, если найдешь.
Жанна-Мари оставляет мне кошку и котят, а через две минуты возвращается с куриной ножкой в руке и яйцами в блузке. Она садится на корточки и смотрит, как я кормлю кошку: разбиваю яйцо и даю ей половинку скорлупы с желтком и белком. Второе яйцо исчезает так же быстро. Теперь надо ее напоить. Я приношу две скорлупки воды из бочонка, что стоит у стены школы, и она жадно выпивает их под пристальным взглядом Жанны-Мари.
— Какой котенок тебе больше нравится?
Она, прищурившись, глядит на крохотных мяукающих котят и мотает головой.
— Нехорошо отбирать у нее деток.
Я с трудом сдерживаю стон.
Мы оставляем котят под кустом в дальнем конце сада, куда мальчишкам ходить запрещено, а кошку кладем тут же, выпростав раненую лапу. Я разбиваю остальные яйца, крошу мясо и оставляю все прямо перед ней. Мы пригибаем ветви кустарника к земле, надеясь тем самым скрыть кошачье семейство от посторонних взглядов.
— Ты храбрый, — говорит Жанна-Мари, все еще глядя на меня горящими глазами. Она поднимает голову и подставляет мне губы, с готовностью впуская мой язык: между нами тотчас проскакивает искра, от которой она вздрагивает всем телом. Грудь Жанны-Мари оказывается у меня под ладонью, и она улыбается моей восхищенной улыбке. Такая красота… Одновременно моя свободная рука опускается ниже, Жанна-Мари замирает на секунду, но не отстраняется. Я запускаю палец в ее лоно.
В тот вечер я познал два новых вкуса. Кошачьего молока и девушки.
А на следующий день в моей жизни наступают нежданные перемены. Виконт д’Анвер и полковник приезжают вновь, уже без герцога. Меня внимательно осматривают и просят объяснить, откуда взялись царапины на лице и руках. Не в состоянии быстро придумать ответ, я говорю правду, опуская сведения о своей спутнице, времени и месте преступления. По неведомым мне причинам история о спасении кошачьего семейства из тернового куста приходится по душе виконту и помогает убедить полковника в моей пригодности. Они предлагают мне место в военной академии, где я буду изучать артиллерию и взрывчатые вещества.
— Почти что кулинарное искусство, — замечает виконт.
Полковник фыркает, но возразить не решается.
1730
Военная академия
Кадет по имени Жером, круглолицый, рябой и румяный, как прачка, целые дни проводит на реке. Он говорит с сильным акцентом, над которым потешается его приятель: тогда Жером стискивает кулаки, а тот примирительно поднимает руки. В их обмене любезностями есть что-то ритуальное.
— Он нормандец, — сообщает приятель, будто извиняясь за неразумное животное. — На сапогах еще черная грязь не обсохла.
— Хорошая грязь, — вставляет Жером, — плодородная. Не то что липкое красное дерьмо, которым владеет семья Шарлота… — Они одаривают друг друга еще парочкой оскорблений, после чего оба переводят взгляд на Эмиля и ждут, когда я его представлю.
— Эмиль Дюра. Мозгов хоть отбавляй.
Они молча переглядываются. Может, мозгов у Эмиля в избытке, вот только благородной приставки к фамилии недостает…
— Твой друг? — спрашивает Жером.
Я киваю. Эмиль будет учиться со мной. Его родители решили, что я хорошо влияю на их сына и дружить со мной полезно, поэтому Эмиль тоже поступил в академию. Понятия не имею, каких денег им это стоило.
— Мы были одноклассниками.
— И будете снова, — непринужденно замечает Шарлот. — Вы наши ровесники, наш год. — Он по-прежнему смотрит на Эмиля — самого низкорослого и хилого, — и кивает, будто так и должно быть. — Дюра, говоришь? Откуда родом?
Эмиль называет город, и Шарлот на несколько мгновений задумывается.
— Протестант? — наконец спрашивает он.
Эмиль слишком долго мешкает с ответом.
— Добрый католик. Как и мой отец.
— Но уж дед-то?..
Эмиль признается, и я вспоминаю слова Маркуса, нашего прежнего предводителя, что дедушка Эмиля в самом деле был протестантом, а до того — иудеем. Он обратился в другую веру, поменял место жительства и обратился вновь.
— У меня двоюродная бабка была протестанткой, — благосклонно замечает Шарлот. — Странная женщина… Разумеется, она была герцогиней.
— Конечно-конечно, — поддакивает Жером.
Наши новые друзья вновь принимаются осыпать друг друга оскорблениями.
Здание академии в стиле барокко построено совсем недавно, и штукатурка еще девственно чиста. Со временем эти стены почти сольются с холмом, на котором стоят, но пока Бриеннский замок белоснежен, — мы увидели его сразу, как выехали из Труа. Вдалеке поблескивает река Об, приток Сены.
— Где ваш багаж? — вдруг вопрошает Шарлот.
Эмиль указывает на большой кожаный сундук с широкими ремнями и блестящими пряжками. Лицо Шарлота на миг озаряется удивленной насмешкой, и Эмиль, похоже, это замечает — щеки у него слегка розовеют. Сундук слишком новый: сразу ясно, что его купили недавно, по случаю поступления Эмиля в новую школу. Не сомневаюсь, что на крышке старого и потрепанного дорожного сундука Шарлота, принадлежавшего еще деду, оттиснута старинная версия фамильного герба.
