Я помню тот миг, когда нам принесли страшную весть, помню даже капли пота на лице королевского вестника, явившегося за нами в сад, разбитый в память о саде де Со. Помню, как низко он поклонился, вручая мне конверт, и как я дрожащим голосом прочел вслух слова Шарлота. Смысл дошел до нас не сразу. Моя жена охнула и, зашелестев юбками, упала без чувств. Не помню, о чем я думал. Наверняка лишь о том, как помочь Виржини. Что же до моих чувств… Я никогда не оплакивал Жан-Пьера, однако несколько недель после его смерти я, не зная отдыха, ходил по дорожкам, где раньше гулял с маленьким сыном — вокруг озерца, по саду до араукарии и обратно. В конце концов от ходьбы у меня потрескались пятки, лодыжки под сапогами стерлись в кровь, а стопы болели так, словно кто-то перебил их молотком.
1757
Любовник
Виржини, как и любая мать, тяжело перенесла смерть сына. Она отошла от семейной жизни и воспитания нашей трехлетней дочери, которая всюду ходила за мной, покуда я не взял на работу няньку — молодую женщину из Лиможа. Бойкая и энергичная, Элен унаследовала характер деда и внешность матери. Наверное, мне не стоило нанимать ей няньку. Лишь много позже я понял, что дочь нуждалась в родительском тепле и, не получая его от матери, льнула ко мне.
Пока Жан-Пьер был жив, мы не знали горя, но этого нельзя сказать о Франции. Людовика X V, которого раньше так любили, стали ненавидеть. Когда мы с Эмилем наконец встретились — за семейным ужином в Париже, — мадам Дюра со всей серьезностью поведала мне, что местная полиция по ночам крадет из бедных домов малых детей, чтобы король мог ежевечерне купаться в их крови и исцелять свои многочисленные болезни. Поскольку за такие речи ее вполне могли обвинить в государственной измене, я отвел Эмиля в сторону и сказал ему, чтобы он повнимательней следил за языком жены. Он странно на меня посмотрел и ответил, что Тереза лишь повторяет слухи, которыми полнится Париж.
Казнь Дамьена годом позже, весной 1757-го, только усилила всеобщее недовольство. Он совершил покушение на короля — разумеется, его надлежало казнить. Но четыре часа поливать его раны расплавленным свинцом! На глазах у болванов вроде Эмилева тестя, которые за семьсот ливров покупали место на балконе на Гревской площади, чтобы пировать под истошные вопли умирающего безумца… Наши нравы внушали отвращение всей Европе. Да что там, мы были противны самим себе.
Для меня годы жизни Жан-Пьера пролетели очень быстро — с возрастом так происходит всегда и со всеми. Впрочем, теперь время набрало и вовсе пугающую скорость: я встречаю Новый год слишком часто, успевая в перерывах лишь написать несколько писем да прочесть несколько книг. Помню, в детстве даже неделя тянулась дольше, чем мой теперешний год. День у навозной кучи, когда во двор моего отчего дома въехал герцог Орлеанский, — и тот был длинней минувших двенадцати месяцев. Иногда я чувствую, что не прочь найти Господа, но наши пути вновь и вновь расходятся. Тот факт, что я в него не верю, едва ли благоприятствует встрече. Вот Виржини верила, свято и безоговорочно. После смерти Жан-Пьера я ей даже завидовал (когда не досадовал из-за ее слепого доверия словам священников). Каждое воскресенье мы вместе причащались в местной церкви, вместо того чтобы приглашать священника в свою собственную: Виржини шептала сокровенные молитвы, а я отвечал на вопросы людей и старался не допускать богопротивных мыслей о дочери местного фермера или молодой жене виноторговца. Впрочем, если мои мысли порой давали слабину, то руки — никогда. Я думал, Виржини это знает. Похоже, ей это было неизвестно.
Через некоторое время после смерти Жан-Пьера Виржини завела любовника.
Понятия не имею, связывали их только платонические отношения или телесные тоже. В соседней деревне появился молодой священник, отец Лоран, — он был младше Виржини на пять лет. Она поведала ему о своих душевных муках, и за следующие несколько месяцев отцу Лорану удалось то, что не удавалось мне: снять бремя скорби с ее плеч и вернуть улыбку — сперва ее губам, а затем и глазам.
Приход принадлежал мне, и я мог в любой момент отправить его восвояси. Но молодость и бесхитростность нового священника пленили прихожан. Службу он не затягивал, грехи отпускал легко. Ходили слухи, что он читает Вольтера и убежден, что даже такой человек угоден Богу. Если бы удалось доказать, что они с Виржини вступили в любовную связь — а многие считали, что так и есть, и темными ночами я с ужасом представлял, как жена сидит на нем голая и дарит паршивцу мою любимую улыбку, — я мог запросто лишить его сана. Хотя в таком случае следовало лишить сана всех деревенских священников, что спали с несчастными женами и одинокими вдовами, — и половина приходов Франции осталась бы без священнослужителей.
В итоге проблему решил Шарлот.
Осенью 1757-го он неожиданно приехал к нам в гости — в той самой роскошной карете, что забирала нас из академии. Только теперь она выглядела потускневшей и древней. Шарлот ласково меня поприветствовал, заключил сестру в объятья и отправился с ней гулять вокруг озера. Они дошли до скамейки под ивой, сели на нее и говорили до тех пор, покуда солнце не спряталось за деревья и небо не поменяло цвет: мир чуть сдвинулся на своей оси, а затем на какое-то время вернулся на место.
Ночью Виржини пришла ко мне в спальню.
Сквозь открытые окна доносился шорох гравия под петушиными лапами и вой деревенских собак; я услышал скрип двери, разделявшей наши комнаты, и занавеси на окнах колыхнулись от сквозняка. В темном дверном проеме стоял белый силуэт.
— Можно? — спросила Виржини.
— Конечно…
Она пришла ко мне босая, простоволосая, даже без привычной кружевной шали на плечах. Ночь скрывает возраст женщины. При свечах она выглядит моложе, чем при свете масляной лампы, а в темноте — еще моложе, чем при свечах. Наверное, то же самое можно сказать и про мужчин. Виржини в ту ночь показалась мне юной и прекрасной, как в первые недели после нашей свадьбы. Она остановилась посреди комнаты и чуть помедлила; тогда я приподнялся на локтях и отодвинул одеяло. Виржини скользнула под него. Мы оба почти не спали той ночью, хотя и по разным причинам. Мы обнимали друг друга сначала напряженно, однако вскоре наши тела вновь привыкли к близости, я поцеловал ее волосы, а она облегченно опустила плечи и улыбнулась.
На рассвете мы занялись любовью — ей всегда было проще делать это утром, нежели поздно вечером. Я знал причину: Виржини не любила свое тело и особенно стеснялась его, когда оно было полно. Утром же, переварив всю пищу, опорожнив нутро и мочевой пузырь, она становилась добрее к себе. Да, мы — животные, однако мним себя чем-то большим и потому нередко усложняем себе жизнь.
Виржини попросила меня начать медленно. Через некоторое время я взял ее за руку, она улыбнулась и с удовольствием забралась на меня верхом, совсем как в юности. Проскакав так с милю, она легла, изможденная, на мою грудь, и прикусила мне плечо. В то утро моя жена забыла свои печали и скинула с себя бремя, которое тяготило ее уже очень давно. Не сговариваясь — по крайней мере, не сговариваясь вслух, — мы оба решили вновь стать мужем и женой и зачать сына. Жан-Пьера заменить было нельзя, но мы бы все равно попытались это сделать.
