Подступив ближе, ОНО на мгновение заслонило мне обзор, и я не понял, как случилось все последующее. Мне показалось, будто ОНО прилипло к кошачьим лапам, а потом втянуло в себя вопящее обезумевшее животное. С мокрым нелепым хлюпаньем – примерно такой же звук получается, когда я, торопясь, глотаю с ложечки йогурт, – существо проглотило кота.
Видение было настолько глупым и абсурдным, особенно вытаращенные глаза Фомы, яростно сверкающие из влажной багровой середины фантасмагорического монстра… что я не выдержал и расхохотался. Смеялся долго, до икоты. До судорог.
Потом взял веник и подмел клочья шерсти, усеявшие кухонный пол. Кошки от стресса моментально линяют. А кроме того, существо не желало переваривать кошачью шерсть: ему хотелось только мяса, шерсть оно выплюнуло.
Мысль о том, что я навожу порядок в собственном кошмаре, привела меня в прекрасное расположение духа.
Хихикая, я взял тряпку и дополнительно замыл пол и стены кухни от крови. Следы, тянущиеся от постели, я тоже затер. После чего лег отдохнуть и поразмышлять о чем-нибудь приятном. Существо взобралось на кровать, привалилось к моему боку, согрело его, и мы заснули, прижавшись друг к другу.
А теперь я не знаю, что из всего этого было сном. Потому что наутро повязка моя оказалась на месте, сухая и чистая, а вот Фома исчез. Следов присутствия кого-то или чего-то постороннего в квартире я не обнаружил. Но мешок с мусором в помойном ведре… Он сейчас доверху набит пухом и кошачьей шерстью. Причем часть этой шерсти – мокрая от крови. И еще когти. Вырванные с корнем, похожие на кривые зубы Дракулы… Я не знаю, что делать.
Может, я сошел с ума?
Доктор Алексеев моему звонку явно не обрадовался. Но я настаивал, и он сдался.
– Хорошо, после двух приходите. У меня будет пятнадцать минут.
– Спасибо, доктор! Вы не представляете, как я вам благодарен! Обязан…
Алексеев буркнул что-то нелюбезное и швырнул трубку. Неважно. Он опытный врач, надеюсь, разберется в том, что со мной происходит. Я ничего не объяснял ему – просто просил осмотреть шрам, который меня беспокоит. Счастье, что он согласился!
На сборы я не потратил ни одной лишней минуты. Оделся, причесался, схватил ключи и кошелек. Могу поклясться, на дорогу до больницы ушло не более получаса. И все же я не успел.
Возле кабинета доктора столкнулся с фельдшерицей Горловой, и она в своей обычной равнодушной манере автоматического навигатора объявила: заведующий отделением позвал Сергея Владимировича ассистировать операцию у сложного больного.
Глаза у меня защипало от подступающих слез. Мне сделалось страшно. Какое-то новое ощущение возникло внутри – странной, тягучей пустоты в животе, как будто там расселась огромная холодная жаба, она разевает пасть, и от этого внутри у меня бурчит и ворочается что-то. Жаба хочет жрать.
– У вас какие-то проблемы? – поинтересовалась Горлова – маленькая, твердая и занозистая, как щепка, медицинская фурия. Ее железы вырабатывают касторку, а сердце набито антисептиками – и никакие чувства не преодолеют защиту: инфицировать этот организм эмоциями не удастся никому. Но даже Горлова что-то заметила.
– Пожалуйста, посмотрите – мне кажется, с моим шрамом что-то не так! – взмолился я, вцепившись в сухую горячую лапку медички. Она подозрительно глянула на меня сквозь гигантские окуляры, высвободила руку и сказала:
– Идите за мной. Процедурная свободна.
В процедурной – арктическая белизна и холод. Сияют лампы дневного света, стеклянные шкафы, эмалированные лотки с инструментами, искрится снежно-белый кафель на стенах и полу.
– Учтите, я не доктор! – предупредила Горлова.
У этой женщины не лицо, а надгробие. Каждый день ассистировать при операциях, ставить уколы, капельницы. Кровь, грязь, боль. Думаю, Горлова не страдает чувствительностью.
– Снимите верх, – скомандовала она. И добавила ворчливо: – Все болезни – это наши грехи.
Странное высказывание для медика. В лицо мне плеснуло жаром: вся кровь прилила к голове и запульсировала в висках. Желание почесать шрам просто раздирало руки. Торопясь, я стащил пиджак и рубашку, сорвал повязку с живота и, когда шрам показался, почувствовал облегчение.
По сверкающей комнате разнесся удушливый сладковатый запах. Горлова обернулась.
– Что… это?! – спросила она, отступив на шаг. В ее голосе появились типично женские интонации. – Ма… ма!
Меня прошиб пот.
Белый кафель, лампы дневного света, стеклянные витрины медицинских шкафов – все завертелось перед глазами, сливаясь в огромный бессмысленный комок. В голове шум. Я сдаюсь! Я закрыл глаза.
– Мя-аассо, – зашипело нечто в утробе.
Покачнувшись от внезапного рывка, я схватился рукой за притолоку, чтоб устоять на ногах.
Негромкая возня, толчки, удары, шипение – и мерзкое влажное хлюпанье в конце.
Это длилось недолго.
Я открыл глаза.
На арктическом полу валялись окровавленный белый халат, поношенные туфли с удобным низким каблуком, четыре-пять всклокоченных прядей крашеных волос да гигантские очки с увеличивающими линзами. Одна из линз выдавлена – она выпала и отлетела в сторону, а на ее месте внутри оправы крутился волчком круглый фарфоровый шарик. Когда он останавился и замер, я увидел, что это искусственный глаз. Так как же насчет грехов, Горлова? Протез на глазу. Надо же…
Дрожа и поскуливая от страха, я заправил рубашку в брюки, схватил пиджак и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор.
В дальнем его конце санитарка, громыхая ведром, мыла пол, а какой-то ходячий больной заигрывал с ней, стоя рядом и наблюдая за движениями неохватного зада в белом халатике.
У выхода из отделения – никого. Тяжело дыша, я выскочил на лестницу. Спустя пять минут мне удалось покинуть проклятую больницу незамеченным.
Не знаю, что со мной творится. Да и… со мной ли?
Но даже если я не виноват в случившемся, уверен: большинство людей сочтет меня преступником.
Ведь я мог предупредить доктора Алексеева по телефону. Или заранее сказать Горловой, что…
Что такого я мог ей сказать?! Ведь я понятия не имел о том, что случится! Я всего лишь хотел, чтобы кто-то из медиков осмотрел мой шрам. Мясо… Нет!
А может быть, все они там, в больнице, сами и виноваты во всем?! Заразили меня какой-то дрянью. Инфекция в ране. Споры какого-то паразита… Или… Нет!
Подозрения, которые у меня были, – даже не подозрения, а так – смутные тени, обрывки странных мыслей…
Если бы я решился кому-то их высказать, меня без разговоров кинули бы в психушку. Вряд ли я добьюсь чего-то другого. Люди и раньше недолюбливали меня, а теперь я и вовсе сделался для них чужим.
Я заплакал. Слезы жгли мне глаза, шрам ныл и чесался под повязкой, и что-то с хлюпаньем ворочалось и толкалось в животе.
