Между тем мертвец встал, зияя разверстой, от уха до уха, раной, и подошел ближе.
– Брось, Вадим Николаевич! Я ведь говорил тебе, кто я. Но ты не поверил. Ты ничему не веришь. Вера других нужна тебе, чтоб завладеть их помыслами и душами, но сам ты не веришь. Глянь, Алевтиночка, как жалок этот мужчина. Он ведь всегда обманывал тебя. Говорил о жребии, о великой справедливости Просветителя, мятежного духа, низвергнутого с небес. А сам хитрил, изворачивался. Спроси, что хранит он в сейфе? Куда прячет деньги за проданные куски трупов, за чужие сердца и почки? Он обманул вас, брошенные люди! Убедил, что вы никому не нужны, кроме него. Но вы служили не мятежному духу, не Справедливости, вы служили ему!
Мертвец говорил, и внутри него разгоралось огненное сияние – вспыхнув в глазах, лучилось изо рта и раны, дышало жаром, просвечивая сквозь кожу лица и рук. Физическая оболочка зашипела, начала чернеть, сворачиваться и облезать. Макушка обгорелого черепа лопнула, как скорлупа переваренного яйца, и наружу выперлись витые высокие рога, руки и ноги покрылись разрывами, сквозь лопнувшую кожу просунулись вперед острые копыта, и, наконец, гигантский мохнатый черный козел, скинув прежнюю обуглившуюся личину, предстал перед обомлевшей толпой. По длинной курчавой шерсти стекали тонкие горячие струйки огня. В воздухе явственно ощущался едкий запах серы.
– Я – шатун, – громыхнуло эхо. – Великий козел, отпущенный из полей ада Создателем. Несу грехи падших ангелов и самого Бога. Меня нельзя отдать в жертву – я всем нужен. И вы все нужны мне. Хочу приютить вас, каждого. Ни одного не брошу.
Рассыпая искры и сполохи, черный козел захохотал. Красный язык выстрелил из раскрытой пасти – и Вадим Николаевич покатился, извиваясь и воя, объятый пламенем. Огонь брызнул вперед, метнулся змеей по рядам – люди с воплями бросились удирать, но поздно: живые факелы осветили лес, подожгли кору и смолистую хвою. Поляну заволокло дымом и гарью.
Рауль из кустов видел, как Юрас с Дюфой, выйдя из ступора, сиганули в чащу, но только хотел он подбежать к ним, как языки огня настигли его приятелей, и парни сгорели заживо.
Жиртрест подскочил к рыдающей взахлеб Алевтине, дернул за руку и потянул за собой, в тень леса. И вовремя: огненный змей, не допрыгнув до них, кинулся вверх по верхушкам сосен, рыча, разодрал темноту и заплясал по кругу, беснуясь.
А они убежали. Но Алевтина споткнулась о выступающий корень и упала бы, если б не подоспел Рауль.
Он набежал на беглецов сзади. Схватил Алевтину за руку, и понеслись втроем, не разбирая дороги, в глубь леса.
Огонь же, озлобившись, бросался на все, что было на пути: дохнул – и деревянные дома снесло волной пожара, вспыхнули и обрушились кирпичные стены забытого завода. Столб пламени выхватил в небе неизвестно откуда приплывшую, рокочущую пузатую махину, мелькнул крест лопастей и потонул в дыму, округлое брюхо громадины с грохотом взорвалось, вылив на лес из обширного чрева красные реки огня. В черных клубах плакало низвергнутое железо, и, слизывая растопленный металл, рыдал огонь…
Никого живых не осталось на поляне.
Сбежавшие от расправы Рауль, Алевтина и Жиртрест остановились, слушая, как трещат и валятся наземь деревья под наскоками озверевшей стихии.
– Успели! Нас-то там нет, – порадовался Жиртрест. Выпустил из руки узкую девичью ладонь, чтобы вытереть пот со лба. – Жарковато. Черт… Надо быстрее.
Не глядя, он потянулся назад, чтобы снова взять ослабевшую девушку за руку… Но что-то хрустнуло под пальцами и обожгло ему кожу.
Толстяк вскрикнул, обернулся: за его спиной стояли, держась за руки, две тлеющие тени. Через секунду они рухнули, выбросив в темноту фонтан искр, и на толстяка пахнул жар рассыпанных раскаленных углей.
– Ребята? – нерешительно позвал Жиртрест. Но понял, что остался один.
Крохотная красная змейка соскользнула с ветки ближайшей ели и уставилась в глаза беглецу. Толстяк взвизгнул и рванул через бурелом, размазывая по щекам едкую соленую влагу.
Рано утром на безлюдной безымянной станции в электричку втиснулся парень – толстый, грязный, в разодранной одежде, вонючий и черный от сажи.
– Господи, и как ты такое попускаешь? – тихо проговорила женщина с ясными глазами, когда он проходил мимо нее. – Несет, как от людоеда.
– Эй, пацан, ты кто такой? Откуда? – спросил, брезгливо поводя носом, мужик в куртке защитного цвета.
Толстяк оглянулся и ответил, подрагивая щеками:
– Я? Шатун. Меня отпустили.
Отчетливый запах тления растекался от него по вагону. Пассажиры отворачивались, а безумец помаргивал бессмысленными глазенками и повторял свое:
– Отпустили меня.
Александр Варго. Кошкин дом
Старушка лет семидесяти громко пукнула и, улыбаясь беззубым ртом, прошла на кухню. Засаленный халат, накинутый на выцветшую ночную рубаху, пропах потом и кошачьей мочой. Но женщина не замечала ни запаха, ни беспорядка вокруг. Не замечала уже лет десять. С тех пор как умер муж.
Все во дворе считали бабку Клаву странной.
На улицу она выходила редко. Соцработники приносили ей продукты и пенсию. Все бы хорошо, но… Но тот, кто единожды попадал в квартиру к бабке, возвращаться туда не хотел ни за какие коврижки.
Женщина вошла в кухню. Под ногами, громко урча, крутились кошки.
– Что, мои хорошие? Что, мои пушистики? Щас мамочка вас покормит. – Старушка открыла холодильник и достала маленькую кастрюлю, покрытую жиром и грязью. – Сейчас, мои кошечки. Давай, давай, Матильдочка, давай, детка.
Бабка Клава взяла большую белую с черным пятном на спине кошку и посадила ее на стол. Села сама, открыла кастрюлю, подцепила пальцем что-то серое и слизнула.
– Ммм, вкуууснооо! На-ка, попробуй. – Она зачерпнула серой гущи всей пятерней и сунула под нос кошке. Та понюхала, лизнула и, фыркнув, спрыгнула со стола. Как только Матильда коснулась грязного линолеума, остальные – рыжие, полосатые и черные – прыгнули на стол. Но тоже нюхали, лизали и следовали примеру Матильды.
– Плохие кошки. Не нравится, что мамочка приготовила? Ну, ничего, сегодня эти бездельники поесть принесут. – Женщина облизала руку, а остатки вытерла о халат. – Поедим вкуснятинки.
Баба Клава встала, снова пукнула и улыбнулась. Она всегда улыбалась, когда «пускала голубков». Уж очень ей нравились звуки, издаваемые собственным организмом.
Взяв со стола кастрюльку, она вышла из кухни. Кошки путались под ногами.
– А ну-ка, дайте мамочке пройти.
Кошки громко мяукали в ответ.
– Ну, что вы, кошечки мои? Сейчас этот оболтус из собеса придет. – Старуха подошла к телевизору и грязным пальцем надавила кнопку «пуск». Экран засветился, и она, сев на диван, откинулась на спинку и начала поглощать серое варево рукой из кастрюли. Что не попадало в рот, стекало по подбородку и капало на заляпанную ночную рубашку.
