— Я могу лишь предполагать…
В начале их разговора Элинор обмолвилась о своих опасениях, назвав их «не самым худшим из того, что возможно». Но оба они умолчали о худшем из возможного — о том, что ростовщика мог убить Байэм и что страх, мучающий его, — это страх за себя. Однако Драммонд не хотел сейчас об этом говорить.
Было уже поздно. За окном опускались ранние сумерки. В комнате на полу лежали тени, одна из них приглушала яркие краски экрана с павлинами у камина. Драммонду не хотелось, чтобы его гостья ушла, но он боялся предложить ей что-либо выпить, опасаясь, что она воспримет это как намек на то, что она засиделась, и станет немедленно прощаться. О чем другом мог он еще ее спросить?
— Мистер Драммонд… — неожиданно повернулась она к нему, оправляя складки юбки на коленях.
— Простите, я не предложил вам выпить, — быстро и излишне громко перебил ее Мика.
— О, пожалуйста, не беспокойтесь. Благодарю вас, вы очень добры, что уделили мне столько внимания и времени, да еще в такой поздний час. Вы, должно быть, устали.
— Пожалуйста, позвольте мне исправить мою оплошность.
— Это необязательно, уверяю вас. Вы и так были слишком терпеливы.
Драммонд встал, потянулся к звонку и позвонил.
— Я был очень невнимателен, простите. Признаться, я и сам не прочь что-либо выпить, ведь для ужина еще рано. Позвольте мне исправить мою ошибку.
— Ничего не надо исправлять. Но для вашего успокоения я рада буду выпить чаю.
— Прекрасно! — Драммонд воспрял духом и снова позвонил. На этот раз Гудол появился немедленно, с вежливым вопросом на лице.
— Чай, — быстро распорядился хозяин дома. — И что-нибудь к нему…
— Да, сэр, — бесстрастно ответил Гудол и удалился.
Драммонд снова сел напротив гостьи, не зная, с чего начать прерванный разговор. Официальная часть визита была исчерпана, и он не собирался продолжать ее. Ему хотелось, чтобы Элинор рассказала о себе, однако было бы невежливо просто попросить ее об этом. Драммонд никогда еще не чувствовал себя таким неловким, как сейчас, если не считать далекого времени, когда он, совсем еще юнцом, готовился в армию и даже не помышлял о карьере в полиции. Вспомнились балы и рауты и ощущение скованности и неловкости, когда он не знал, о чем говорить, как не давались слова для комплиментов дамам и светской болтовни.
Прежде чем пауза успела перейти в неловкое молчание, положение спасла Элинор. Без сомнения, ей это было нетрудно и привычно. Как-никак их отношения были официальными и ничего не значили для нее.
— У вас очень милая гостиная, мистер Драммонд. Вы всегда жили в этом доме?
— Нет, нет. До смерти жены я жил в Кенсингтоне.
— Простите, я не знала, — быстро извинилась она. — Вам, должно быть, грустно без нее.
— Прошло уже довольно много времени, но когда в доме бывает особенно тихо, я представляю, как все было бы здесь, если бы она была жива, — искренне признался Драммонд. — Она была такой… — Посмотрев на Элинор, он не увидел на ее лице ничего, кроме вежливого любопытства. Он думал, что не станет рассказывать ей о Катрионе, ибо это было бы некорректным по отношению к ее памяти, но теперь, когда он все же произнес ее имя, остальное показалось вполне естественным. — …Она была яркой личностью. На меня она смотрела как равная на равного, — улыбнулся он, вспоминая. — Ее отец всегда журил ее за это, говорил, что женщине негоже так себя вести, но мне нравились ее прямота и честность. Ее интересовало все, и она этого не скрывала. Ей нравились яркие цвета, особенно оттенки красного или ярко-синего. — Глаза Драммонда невольно остановились на экране с павлинами. — Помню, как однажды, много лет назад, она явилась на званый ужин в платье такого яркого, огненного цвета, что все не могли не обратить на нее внимание, как только она вошла. — Улыбка его стала шире. Все оказалось намного проще и естественней, чем он думал. — Оглядываясь назад, я понимаю, что она совсем не хотела обращать на себя внимание. Это не было главным для нее. Просто ей нравился этот цвет, он радовал ее. Потом мы долго смеялись. Катриона была смешлива, она многому радовалась.
— Это редкий дар, — тепло сказала Элинор. — И драгоценный к тому же. Мы теряем радость, потому что тратим время на то, чтобы оплакивать прошлое и искать будущее, забывая о том, что у нас есть настоящее и оно рядом. Умение быть счастливым — это щедрый дар и благо для всех окружающих. У вас есть ее фото-графия?
— Катриона не любила позировать перед фотоаппаратом. Она была убеждена, что он запечатлевает только внешний облик, а ей не нравилась ее внешность…
В глазах Элинор блеснуло удивление.
— Вы так прекрасно ее описали, что она представляется мне красавицей.
— Катриона? — Драммонд был немного удивлен. — Да, для всех, кто ее знал, она была красавицей. Очаровательные глаза, темные, большие; блестящие густые волосы… Но она была крупной женщиной. А после рождения дочерей растолстела — и осталась такой. Мне кажется, она сознавала это лучше других. Разумеется, я ничего этого не замечал.
— Тогда это не имеет никакого значения, не так ли? — сказала Элинор, как бы ставя точку на всех его сомнениях. — Катриона. Это редкое имя. Она шотландка?
— Да, как мой отец. Он был шотландцем, хотя я родился здесь, в Англии.
Гудол вернулся с подносом, где стояли чайник, чашки и блюдо с сэндвичами. Поставив поднос, он тут же ушел.
— Мы достаточно поговорили обо мне, — поспешил Драммонд закрыть тему о себе. Он хотел как можно больше узнать об Элинор, даже если это причинит ему боль, — например, о ее мире, где она кого-то знает и кого-то любит, о мире, в который ему не будет доступа, как только дело закончится. — Прошу вас, расскажите о себе, — наконец отважился он.
Драммонд немного опасался обычных в таких случаях протестов, продиктованных скромностью, что было так свойственно женщинам и узаконено обществом, где поощрялось стремление слабого пола оставаться в тени. Поэтому он страшно обрадовался, когда Элинор, немного стесняясь, но без всяких отговорок начала рассказывать о себе.
— Мой отец был литератором, ученым, но я почти не помню его. — Она чуть улыбнулась, вспоминая без всякой грусти и жалости к себе. — Он умер, когда мне было девять лет, и, боюсь, я не могу вспомнить ничего определенного, кроме смутных отрывочных моментов. Помню, в его руках всегда была раскрытая книга, и еще я помню, что он был очень рассеянным. Однако в памяти остался образ худого высокого человека с очень тихим приятным голосом. Возможно, это плод моей фантазии в более позднем возрасте, навеянный его последней фотографией, хранившейся у матери.
Драммонду тут же представилась полная лишений жизнь молодой вдовы с ребенком на руках. Его чашка с чаем оставалась нетронутой.
— Что же происходило с вами потом? — взволнованно спросил он. — У вашей матери были родственники?
— О да, конечно. Мой дед был архидиаконом, достаточно обеспеченным человеком. Мы уехали к нему, моя мать, брат, сестра и я. Мы поселились в его большом деревенском доме в окрестностях Бата, очень уютном, с садом с цветниками и фруктовыми деревьями, где я любила играть. — Элинор отпила глоток чая и взяла один из крохотных бутербродов. — Моя бабушка была очень строгой, но могла и баловать, когда хотела этого. Я немножко побаивалась ее, поскольку не понимала, как ей можно угодить, что ей нравится, а что нет. Поэтому никогда не могла угадать, в каком она настроении. Теперь, когда я вспоминаю прошлое, то понимаю, что причиной ее состояния была совсем не я и мои проступки. — Она улыбнулась и посмотрела на Драммонда. — Мне кажется, дети преувеличивают свое значение в жизни взрослых и часто склонны брать на себя вину за то, что не имеет к ним никакого отношения. Разве не так?
