Подвиг вольноопределяющегося
В первый же день мобилизации студент Алексей Романов
отправился на призывной пункт и записался добровольцем в действующую армию.
Побудительным мотивом был не патриотизм, а самобичевание: смыть кровью ужасную
вину за проваленную операцию. Еще лучше – пасть на поле брани, потому что в
жилах одного человека не достанет крови, чтобы искупить ошибку такого масштаба.
Студентов на службу брали неохотно, армейское командование
было уверено, что побьет тевтонов силами одной регулярной армии, однако Алеше
повезло. В N-ском пехотном полку, формировавшемся из запасных
Санкт-Петербургской губернии, был недокомплект писарей. Посему Романов получил
погоны с витым шнурком и был зачислен в штаб оператором пишущих машин. Однако
при «ундервуде» студент состоял недолго.
В первом же серьезном бою, у восточнопрусской мызы
Блюменфельд, едва лишь батарея начала артподготовку, вольноопределяющийся
сбежал на передовую линию. Он боялся только одного – что турнут обратно. Но
офицеры были ему рады – и командир роты, и субалтерн Шольц, очень славный
веснушчатый подпоручик одного с Алешей возраста. Пожали храбрецу руку, выдали
винтовку, показали, как примкнуть штык.
Когда капитан заливисто дунул в свисток и отчаянным голосом
крикнул «Ура, братцы! Вперед!», Алеша зачем-то посмотрел на часы (было ровно
девять утра) и прыгнул из окопа на поле, будто в прорубь на Крещенье.
Он несся огромными прыжками. Потом оглянулся, увидел, что
здорово оторвался от роты, и стал бежать потише.
Спереди, со стороны кустарника, начали стрелять, воздух
наполнился шипением и разбойничьим свистом. Это пули, понял Романов.
Представил, как раскаленный кусок свинца попадает в живот, зажмурился и тоже
стал орать «Ура-а-а!». Но кричать и бежать было трудно – не хватало дыхания.
Глаза же и вовсе закрывать не следовало. Вольноопределяющийся споткнулся о
торчащий из земли сук и упал, а когда поднялся, впереди были сплошь спины в
линялых гимнастерках.
Та-та-та-та-та! – с радостным ожесточением ударил
пулемет. Вокруг все закричали, но не «Ура!», а «Мама!» или по-матерному. Все
вдруг побежали гораздо медленнее. Многие стали падать. Кое-кто повернул назад.
У этих, которые повернули и теперь оказались к Алеше лицом, были вытаращенные,
остановившиеся глаза и разинутые рты.
Сплошная стена гимнастерок, заслонявшая поле, проредилась.
Романов снова оказался впереди всех. Капитана не было видно, в свисток больше
никто не дул. Зато Шольца студент увидел совсем близко. Подпоручик лежал
ничком, отбросив руку в перчатке.
– Вы что, ребята, вы что?! – закричал Алеша
бегущим.
Только в этот миг ему стало по-настоящему страшно. Если все
побегут, то и ему придется. Тогда пуля попадет не в грудь, а в спину. Хороша
будет смерть храбрых!
Он замахал винтовкой, повернув назад одну только голову.
– Ребята, вперед! Немножко осталось! Вон они, кусты!
«Совсем как Болконский при Аустерлице», мелькнуло в голове у
Романова.
Только за князем Болконским солдаты побежали, а за Алешей
никто. Он остался торчать посреди пустого пространства один.
Вперед бежать было глупо, в плен попадешь. Назад –
немыслимо.
Неизвестно, чем бы закончилась эта невозможная ситуация,
если б не германская пуля, попавшая-таки в Алешу. Не в грудь и, слава Богу, не
в спину. В руку.
Как будто кто-то с размаху ударил железным ломом пониже
правого локтя. Было не столько больно, сколько горячо, и вся рука до плеча
разом онемела. От толчка Романов крутанулся на месте, упал.
Понял: ранен. И опять зачем-то посмотрел на часы. Очевидно,
сработала подсознательная реакция – ухватиться за нечто незыблемое и логическое
в сошедшей с ума реальности.
Но оказывается, время тоже окоченело от ужаса. Циферблат
показывал все те же девять часов. Атака не продлилась и одной минуты.
Неимоверное облегчение – вот чувство, с которым Алеша,
пригнувшись, бежал назад. Винтовку волочил по траве за ремень. Немцы по
раненому не стреляли.
Доковылял до окопа, упал на руки солдат и лишь тогда,
опять-таки с облегчением, лишился чувств.
С героями на германском фронте в эти мрачные сентябрьские
дни было скудно. Бездарную атаку на пулеметы по открытому полю в рапорте
представили как богатырский порыв. Раненого студента представили к
унтер-офицерскому чину, наградили крестом, а еще поместили в газете
Севзапфронта заметку «Подвиг вольноопределяющегося», которую потом перепечатали
и в столицах.
Из публикации Романов узнал, что он с огнем в глазах и
кличем «За Русь-матушку!», увлек роту в геройскую штыковую атаку после выбытия
из строя всех офицеров. Про то, что рота не очень-то увлеклась, а до штыков
вовсе не дошло, в статейке упомянуто не было.
Вопрос о том, смыл ли он вину кровью, для Алеши так и
остался открытым. По правде говоря, ему было не до моральных терзаний – хватало
физических. Восьмимиллиметровая пуля германского «машиненгевера» перебила кости
предплечья. Измученный беспрерывными операциями хируг поначалу хотел отчикать
растерзанную конечность, потому что ампутация занимает пятнадцать минут, а,
если вычищать осколки кости да сшивать сухожилия, это возни часа на два. Но
узнал, что студент – и пожалел. Повезло Алеше, остался при руке.
Проку от нее, честно сказать, было мало. Одна мука. Рука
двигаться не двигалась, но исторгала невероятное количество гноя и адски
саднила, а обезболивающие уколы в отделении для нижних чинов делали лишь самым
тяжелым. Чтобы не выть в голос, Романов распевал нудные, тягучие романсы Абазы.
Тем и спасся.
У кровати бледного героя стали задерживаться сестрички
милосердия. Слушали с затуманенным взором, вздыхали, иные и плакали. Одна
повязку не в очередь сменит, другая лоб уксусом протрет, а некая Машенька даже
потихоньку таскала из операционной шприцы с морфием. Так Алеша и пережил первые
три недели, потом стало легче. Лихорадка спáла, боли прошли.
В госпиталь приехал генерал, прицепил герою прямо на пижаму
сияющий солдатский «Георгий». Алеша спел на Покровском концерте, после чего был
перемещен в офицерскую палату. Жизнь понемногу вновь обретала краски.
Но были и поводы для огорчения, числом два.
Во-первых, не слушалась рука. Кисть еще так-сяк шевелилась,
а пальцы ни в какую, и старший ординатор на вопрос о перспективах лишь качал
головой. Было очень похоже, что ни водить авто, ни играть на фортепьяно
студенту Романову больше не доведется.
Меньшее (но тоже нешуточное) огорчение возникло из-за
милосердной Машеньки. Как известно, в женском сердце от милосердия до любви
дистанция самая крохотная. А девушка была смелая, с характером – даром что ли
на войну ушла – и повела себя на манер пушкинской героини, то есть своих чувств
скрывать не стала.
