– Почему ты молчишь? – приподнялся Романов. –
Что у тебя с ним?
Поймать ее взгляд не удавалось, огромные глаза печально
смотрели в потолок.
– Не надо спрашивать…
– Великий Д'Арборио, да? – терзая себя, горько
сказал Алеша. – Богатый, знаменитый… И для артистической карьеры хорошо,
да?
– Нет… – перебила она и снова содрогнулась.
Выражение лица стало, как у смертельно напуганной маленькой девочки. –
Д'Арборио страшный. Совсем страшный. О, ты не знаешь, какой он человек. Я его
боюсь. Потому сказала «нельзя». Если он узнает…
– Ну, и что будет? – с вызовом спросил он.
– Д'Арборио будет меня убивать. Тебя тоже.
И зажмурилась.
Романову стало смешно.
– Тоже еще Синяя Борода! Дракон огнедышащий! Да я этого
сморчка лысого…
Она прикрыла ему рот ладонью.
– Знаю. Ты его одной левой. У нас в Кишинеу так
мальчишки хвастали… Конечно, одной левой. Правая у тебя больная.
Наклонилась, стала его целовать.
– Погоди-погоди! Ты думаешь, я не смогу тебя защитить?!
– Не надо про это говорить.
Клара закрыла ему рот поцелуем. Он хотел возразить, но для
этого пришлось бы высвободить губы, а на это Алеша не согласился бы ни за что
на свете.
Сквозь окна, сквозь стеклянную дверь балкона лился свет
луны. Ночь казалась бесконечной. Время застыло.
Но взошло безжалостное солнце…
Но утром взошло солнце. Алеша открыл глаза, увидел, что
Клары нет, и в первый миг испугался, не приснилось ли ему всё это. Будь
проклято солнце, прервавшее такой сон!
Но постель благоухала Кларой, тело помнило ее каждой
клеточкой, а на груди осталась царапина от ноготка. Романов простил дневное
светило, потянулся и запел неаполитанскую канцонетту «О sole mio», которую
великий Эдуардо ди Капуа, как известно, сочинил, любуясь нашим Черным морем в
Одессе.
Весь день Алеша провел в блаженном полусне. В этот день
должна была решиться судьба всей операции, но унтер-офицер думал не о тайниках
и картотеках. Он думал о любви.
Оказывается, настоящая любовь – не трепет души, описанный у
Тургенева или Толстого. И не постельные кувыркания, о которых трепали языком в
университетской курилке. То есть, конечно, и трепет, и кувыркание, но это лишь
крошечная часть огромного, неописуемого словами мира, где и сосредоточена
истинная Жизнь. Кто там не бывал – всё равно не поймет, зря Тургенев с Толстым
только бумагу переводили. Или, может, сами знали об этом мире лишь понаслышке?
Неловко было вспоминать поцелуйчики с Симой Чегодаевой, и уж
тем более неуклюжую возню на сеновале с деревенскими хохотушками. К любви эти
глупости не имели никакого отношения. Совсем.
Выражение лица у влюбленного было такое, что даже Козловский
обратил внимание и спросил, чем вызвана «идиотская улыбка». Впрочем, гораздо
больше штабс-ротмистра занимало, в голосе ли нынче солист. Получив
утвердительный ответ, князь помощником интересоваться перестал и до самого
вечера натаскивал агентов: то по одиночке, то всех вместе.
Настал роковой вечер
На сей раз, когда распорядитель объявил русских артистов,
майор Фекеш с Воячеком вышли не сразу, а в самой середине первого номера –
видимо, специально, чтобы сорвать выступление.
Только ничего у них не получилось.
Во-первых, почти никто из соотечественников не последовал их
примеру. Любопытство возобладало над патриотизмом.
Ну а во-вторых, Лютикова подобными пустяками было не
смутить.
Поскольку трюки с картами имеет смысл показывать лишь с
близкого расстояния, фокусник спустился прямо к столам. Воячек, топая мимо,
нарочно толкнул его плечом. Лютиков глумливо поклонился вслед рыжему
оберлейтенанту, и публика покатилась со смеху, потому что у австрияка на фалде
заболтался невесть откуда взявшийся поросячий хвостик, а на спине заалел
бубновый туз.
– Молодец, – фыркнул Козловский на ухо
Алеше. – Одного боюсь: не утянул бы у кого-нибудь часы или бумажник, по
старой памяти.
Зрителям фокусник очень понравился, его долго вызывали
аплодисментами, но Лютиков не вышел.
После него пела Василиса в расшитом сарафане и кокошнике,
тоже недолго.
Потом появился Никашидзе в германской каске и с
кайзеровскими усами. Среди обитателей «Гранд-отеля», как и во всей итальянской
Швейцарии, преобладали антинемецкие настроения, поэтому артиста приветствовали
хохотом. Правда, из зала вышли еще несколько оскорбленных тевтонов, но это лишь
прибавило номеру пикантности.
Состроив зверскую рожу, Никашидзе стал метать в Василису,
олицетворявшую собой матушку-Русь, острые кинжалы. Сталь вонзалась в дерево,
Булошников пищал и гордо тряс косой, зрители ахали. Всё шло великолепно.
Ровно в десять часов первая часть концерта закончилась.
За кулисами штабс-ротмистр сунул артистам сумку с оружием и
инструментами.
– Всё, пошли-пошли. Лютиков уже в автомобиле. У вас 60
минут.
– Акакий Акакьич, штаны бы надеть, а? – попросил
Булошников.
– Всё в сумке. Переоденешься по дороге. Марш! Только
смотрите у меня. Без покойников! Головы поотрываю!
Командир перекрестил удаляющихся агентов и напутствовал
Романова:
– Ну, Алексей Парисович, расстарайтесь. Чтоб десять раз
на «бис» вызывали.
Солиста встретили хлопками и приветственными криками.
Сегодня «казак» был в красной, расшитой золотом черкеске и белой папахе.
Поправив на поясе бутафорский кинжал, он изящно поклонился залу.
Аккомпаниатор, ссутулившись, просеменил к роялю, открыл ноты.
– «Нотихá!» «Нотихá!» – донеслись
возгласы.
Алеша прижал руку к сердцу, кивнул Козловскому и для
разминки спел мелодичный, нетрудный для исполнения романс «Ночь тиха, под луной
тихо плещет волна», обводя взглядом ресторан.
Здесь ли она? Вот единственное, что его сейчас занимало.
Да, да!
Когда он увидел Клару, ему показалось, будто в зале что-то
произошло с освещением. Угол, где сидела она, словно озарился чудесным сиянием,
зато вся остальная часть помещения погрузилась в сумрак.
В сегодняшней программе танец госпожи Нинетти не значился.
Очевидно, поэтому Клара была не в своей газовой накидке, а в вечернем платье и
пышном боа из страусовых перьев. Вуалетка, заколотая черной жемчужиной,
опускалась на ее лицо, но не прятала его, а наоборот, делала еще ослепительней.
Алешу поразило: неужто люди не видят этого неземного сияния? А если видят, как
они могут есть, пить, смотреть на сцену?
