Агенты переглянулись.
Наступала решительная минута.
Решительная минута
Отпев десять романсов и арий, солист удалился на
пятиминутный перерыв. На столике в гримерной стояли букеты от поклонниц и
бутылка вина. Пока Козловский, заполняя паузу, отстукивал на рояле
«Калинку-малинку», Алеша прогревал горло «цаубертренком». Невидящий взгляд был
устремлен в пространство, правая рука сжимала и разжимала мячик.
Раздалось легкое шуршание – кто-то пытался постучаться в
портьеру.
– Vous permettez?
[2]
Это был распорядитель концертов синьор Лоди. В руке он
держал вазу с фруктами.
– Мьсе Романофф, это комплимент от отеля, – сказал
он, ставя ее на стол с таким видом, будто это был по меньшей мере ларец с
драгоценными камнями. – Вы имеете большой успех. Что вы скажете, если мы
предложим вам продлить ангажемент на неделю?
Оплата – двойная против нынешней, у остальных членов труппы
полуторная.
Ах, как он был некстати! Только мешал разобраться в мыслях и
чувствах.
– Поговорим об этом позже, – недовольно сказал
Алеша, обернувшись к надоеде.
Вдруг занавес резко качнулся. В конурку вошел Д'Арборио –
маленький, прямой, с бешено горящими глазами. Махнул синьору Лоди, и тот с
поклоном попятился вон.
Вот она, решительная минута!
– Что вам здесь нужно? – процедил Романов,
чувствуя, как в глазах темнеет от ненависти.
Распорядитель просунул голову между шторами и плаксиво
сморщился, что несомненно означало: «Как вы можете? Это же великий Д'Арборио!»
Великий Д'Арборио отчеканил, презрительно кривя тонкие губы:
– Мсье, я не привык исполнять роль рогоносца. Вы
молоды, я хочу дать вам шанс. Немедленно, сию же секунду, убирайтесь – в
Петербург, в Москву, к черту в преисполню. Иначе…
– Но ангажемент! Публика! – не выдержав, возопил
синьор Лоди.
Поэт на него даже не оглянулся. Певец тоже не обратил на
распорядителя ни малейшего внимания. Враги не отрываясь смотрели друг на друга.
– Что «иначе»? – язвительно улыбнулся Алеша. Он
вспомнил пушкинскую повесть «Выстрел» – как граф под прицелом Сильвио ел
черешни. В вазе черешен не было, поэтому Алеша взял вишню, положил в рот.
Жалко, Клара не видела.
– Убью, – будничным голосом известил его
итальянец. – Пистолет, шпага – мне все равно.
Синьор Лоди испуганно прикрыл рот ладонью, но во взгляде
зажглось жадное любопытство. Сцена, случайным свидетелем которой он оказался,
обещала стать поистине исторической.
Алеша сказал:
– Пистолет.
Уж шпага-то точно исключалась. Даже если б он учился
фехтованию, с такой правой рукой было не удержать и столового ножа.
Показав наклоном головы, что условие принято, поэт поманил
пальцем распорядителя и заговорил с ним по-итальянски. Тот почтительно кланялся
на каждую фразу. Несколько раз прозвучало слово padrino
[3]
Ответ синьора Лоди был коротким и завершился прижатием
ладони к сердцу. Кажется, собирался возразить, но одного взгляда хватило, чтоб
бедняга заткнулся.
– Он станет нашим секундантом, – суммировал диалог
Д'Арборио. – Не будем формалистами, лишние свидетели нам обоим ни к чему.
У вас ангажемент, у меня… – Некрасивое лицо исказилось, как от приступа
мигрени. – …У меня дела поважнее ангажемента. Всё это исключительно не ко
времени. Но выше чести все равно ничего нет. В восемь утра. У старого платана.
Он объяснит, где это. Расстояние, количество выстрелов – на ваше усмотрение.
Мне это безразлично. Главное: никому ни слова.
Подождав секунду, не будет ли возражений (их не было),
рогоносец вышел прочь.
Распорядитель схватился за голову:
– Santa Madonna! Signor Dottore!
Бросился вдогонку за поэтом.
Алеша стоял у зеркала, потирая разгоряченный лоб. В мозгу
мгновенно понеслись лихорадочные, выталкивающие одна другую мысли.
Дуэль! Как у Пушкина с Дантесом. Только кто тут Дантес?
Очевидно, я. Он ведь великий поэт, а я иностранец… Смеясь, он дерзко презирал
земли чужой язык и нравы, не мог он знать в сей миг кровавый… Чушь! Ничего я не
презираю! Просто этому чудовищу не место на земле! … Господи, только бы
Козловский не узнал… Ах, Клара!
Словно услышав безмолвный зов, сбоку из-за портьеры
вынырнула она и с плачем кинулась ему на шею.
– Я всё слушала! – всхлипывая, залепетала
она. – Не стреляй с ним! Он тебе убьет! Я говорила, он страшный человек!
Он стрелял дуэль восемнадцать раз! Он попадает из пистола вот такая
костенька! – Клара показала на косточку от вишни. – А у тебя рука!
Нагнувшись, она поцеловала его раненую руку и безутешно
разрыдалась.
– Что поделаешь, – пробормотал Романов, чувствуя,
что у него тоже выступают слезы. – Дело чести…
А на душе сделалось горячо и очень хорошо. Клара плакала не
из-за великого поэта, а из-за ничем не знаменитого Алексея Романова!
Треньканье фортепьяно оборвалось. Это означало, что пора на
сцену.
Девушка выпрямилась. Ее мокрые глаза горели безумием и
решимостью.
– Слушай! – шепнула она. – Скажи так: «Хочу
самая маленькая дистанция». Пять шагов. Стреляй первый, прямо вот тут! –
Клара ткнула себе пальчиком в середину лба. – Очень быстро стреляй! Пять
шагов можно и левая рука! Понял? Очень быстро! Паф – и всё! Я буду тебе
молиться.
– Не тебе, а «за тебя».
Он обнял одной рукой ее подрагивающее плечико. Страшно не
было. Нисколечко.
За шторой раздались шаги, и на этот раз спрятаться Клара не
успела.
Вошел штабс-ротмистр.
– Минутку отдохну. Пальцы задубели…
Увидел обнимающихся любовников, запнулся.
Шмыгнув носом, Клара выбежала вон. Князь проводил ее
неодобрительным взглядом.
– Нашли время, Алексей Парисович… Что это у вас,
винишко? Ну-ка плесните. Нервы ни к черту… Как там наши? Сорок три минуты
прошло.
В тайнике
За книжной полкой открылось темное пространство, свет из
библиотеки туда почти не проникал. Справа помигивали таинственные огоньки,
красные и зеленые, будто глаза затаившихся в темноте хищных зверей.
– Дед, тут выключатель есть? – нервно спросил
Никашидзе. – Электрицитет, ферштеен?
