— Объясни, Иисус. Я должен это знать!
— И умереть за то, что ты это знаешь, болван? — сказал Иисус. — Почему ты хочешь умереть? Иисус спасет, да? Но если я Иисус и мне конец, то и вам всем конец! Посмотри на Кларенса: бедный ублюдок. Парни, которые его брали, в страхе разбежались. А когда им страшно, они паникуют, а когда они паникуют, они ненавидят. Ты знаешь, что такое настоящая ненависть, мой мальчик? Так вот, это она: никаких любительских вечеринок, никаких скидок за хорошее поведение. Кто-то говорит «убей!», и тебя убивают. А ты ходишь вокруг да около со своими глупыми, наивными представлениями о людях. Господи, да ты не сможешь познать настоящую шлюху, если она укусит тебя, и настоящего убийцу, если он пырнет тебя ножом. Ты будешь умирать и, умирая, скажешь: «Так вот какой он», — но будет уже поздно. Так что послушайся старого Иисуса, дурачок.
— Подходящий дурак, полезный идиот. Как говорил Ленин.
— Ленин?! Вот видишь! В такой момент, как сейчас, когда я кричу: «Впереди Ниагарский водопад! Где твоя бочка?!»
[168]
— ты прыгаешь с обрыва без парашюта. Ленин?! Ха! Где тут ближайший сумасшедший дом?
Иисус дрожал, допивая вино.
— Полезный… — он сглотнул, — идиот. — Ладно, слушай, — добавил он, ибо на сей раз его здорово задело. — Я не стану повторять это дважды. Если останешься со мной, тебя раздавят. Если будешь знать то, что знаю я, они закопают тебя в десяти разных могилах по ту сторону стенки. Разрежут на куски, по одному в каждую яму. Если бы твои родители были живы, их сожгли бы живьем. А твою жену…
Я скрестил руки на груди. Иисус отпрянул.
— Прости. А ты чувствительный. Черт, я все еще трезв. Я сказал «вучствительный». Когда возвращается твоя жена?
— Скоро.
Это слово прозвучало как звон похоронного колокола в разгар дня. Скоро.
— Тогда слушай последнюю Книгу Иова. Все кончено. Они не остановятся, пока не убьют всех. На этой неделе все полетит в тартарары. Этот труп на стене, который ты видел. Его повесили туда, чтобы…
— Шантажировать киностудию? — сказал я словами Крамли. — Они боятся Арбутнота по прошествии стольких лет?
— Трусливые твари! Иногда у мертвецов в могилах больше власти, чем у живых. Вспомни Наполеона, он умер сто пятьдесят лет назад и до сих пор живет в сотнях книг! Его именем называют улицы и младенцев! Он потерял все и, потеряв все, победил! А Гитлер? Он будет жить еще десять тысяч лет. Муссолини? Он будет висеть вверх ногами, подвешенный в газовой камере, до конца наших дней! Даже Иисус. — Он внимательно посмотрел на свои стигматы. — Я не сделал ничего плохого. А теперь снова должен умереть. Но, начиная с воскресенья, меня будут иметь во все дыры, если я заберу с собой такого славного придурка, как ты. Так что заткнись. Где вторая бутылка?
Я показал ему бутыль с джином.
Он схватил ее.
— А теперь помоги мне забраться на крест и убирайся к черту!
— Я не могу оставить тебя здесь, Иисус.
— А где еще меня можно оставить?
Он выпил больше половины пинты.
— Эта штука убьет тебя! — забеспокоился я.
— Эта штука убивает боль, детка. Когда они придут за мной, меня здесь уже не будет.
Иисус полез на крест.
Я вцепился руками в почерневшее дерево креста, ударил по нему кулаками, задрав вверх лицо.
— Черт возьми, Иисус! Проклятье! Если это твоя последняя ночь на земле… ты чист?!
Он замедлил движение.
— Что?
— Когда ты последний раз исповедовался? — выпалил я вдруг. — Когда, когда?
Он резко повернул голову на север, обратив лицо в сторону кладбищенской ограды, и посмотрел за нее.
— Когда? Когда ты исповедовался? — допытывался я, удивляясь самому себе.
Его лицо неподвижно, как у загипнотизированного, было обращено на север, и это заставило меня подскочить и начать карабкаться вверх, нащупывая ногами колышки и опираясь на них.
— Что ты делаешь? — закричал Иисус. — Это мое место!
— Теперь уже нет, так, так и вот так!
Я повис, раскачиваясь, прямо за его спиной, так что ему пришлось обернуться, чтобы прокричать:
— Слезай!
— Когда ты исповедовался, Иисус?
Он уставился на меня, но взгляд его упрямо соскальзывал в сторону севера. Я тоже быстро перевел взгляд и посмотрел туда, вдоль поперечной балки креста, достаточно длинной, чтобы пригвоздить и ладонь, и запястье, и всю руку.
— Господи, вот! — сказал я.
Ибо там, словно на линии ружейного прицела, была видна стена и то место на этой стене, где висела кукла из воска и папье-маше, а еще дальше, за лужайкой с надгробиями, виднелся фасад и распахнутые в ожидании двери церкви Святого Себастьяна!
— Точно! — выдохнул я. — Спасибо, Иисус.
— Слезай!
— Уже слезаю.
Я отвел взгляд от стены, но не раньше чем увидел, как Иисус снова обращает лицо в сторону страны мертвых и церкви.
Я спустился.
— Куда ты собрался?! — прокричал Иисус.
— Туда, куда должен был отправиться еще несколько дней назад…
— Безмозглый тупица. Держись подальше от этой Церкви! Опасное место.
— Церковь — опасное место?
Я остановился и поглядел наверх.
— Нет, не церковь! Но она стоит на том конце кладбища и поздно ночью поджидает всяких тупых олухов, которые заскочат в нее!
— И он туда заскакивает, верно?
— Он?
— Черт! — Меня пробила дрожь. — По ночам, прежде чем идти на кладбище, он сперва заходит исповедоваться, так?
— Будь ты проклят! — взвизгнул Иисус. — Все, теперь тебе конец!
Он закрыл глаза, что-то проворчал и начал в последний раз устраиваться на темном столбе среди сумерек и надвигающейся ночной темноты.
— Давай продолжай! Ты хочешь ужаса? Ты хочешь испытать страх? Иди послушай настоящую исповедь. Спрячься, и, когда он придет ночью — о, глухой, глухой ночью, — ты услышишь его, твоя душа содрогнется, сгорит и умрет!
От этих слов мои руки так сильно вцепились в крест, что занозы жалами впились в ладони.
— Иисус, тебе ведь известно все, верно? Расскажи мне, во имя Господа Иисуса Христа, Иисус, расскажи мне, пока не поздно. Ты знаешь, почему это тело повесили на стену, а может, это сделал Человек-чудовище, чтобы всех напугать, и кто такой этот Человек-чудовище? Скажи. Скажи.
