Я встал.
— Что ж, спасибо, святой отец.
Он посмотрел на протянутую ему для пожатия руку.
— У вас при себе пистолет, — сказал он просто, — но вы из него не выстрелили. Так что сядьте обратно.
— Неужели все священники так разговаривают?
— В Ирландии — да. Вы ходили вокруг дерева, но не сорвали яблоко. Так потрясите яблоню.
— Думаю, мне следует принять немного вот этого. — Я взял рюмку и сделал глоток. — Ну вот… Представьте, что я католик…
— Представил.
— Которому очень нужно исповедоваться.
— Им постоянно нужно исповедоваться.
— И я пришел сюда после полуночи…
— Неподходящее времечко.
Но в его глазах вспыхнули свечные огоньки.
— И постучался в дверь…
— Вы бы так сделали? — Он слегка наклонился ко мне. — Продолжайте.
— Вы бы впустили меня? — спросил я.
Эти слова, как резкий удар, повалили его в кресло.
— Разве церкви когда-то не были открыты в любое время дня и ночи? — продолжал я.
— Это было давно, — ответил он как-то слишком поспешно.
— Так что же, святой отец, если я приду как-нибудь ночью в крайней нужде, вы не откроете мне?
— Отчего ж не открыть? — Пламя свечей полыхало в его глазах, словно он выпрямил согнутый фитиль, чтобы горело ярче.
— Может, ради самого ужасного греха в истории человечества, а, святой отец?
— Нет такого существа…
Поздно, его язык замер, когда с него сорвалось это последнее, ужасное слово. Глаза забегали и заморгали. Он поправился, желая придать своим словам другое звучание.
— Нет такого человека.
— Но, — продолжал я, — что, если осужденный на вечные муки, сам Иуда явится с мольбой… — я сделал паузу, — поздно ночью?
— Искариот? Да, ради него я бы встал с постели.
— Святой отец, а что, если бы этот бесстыдный, ужасный человек с больной совестью стал стучаться к вам по ночам не раз в неделю, а почти каждую ночь, весь год? Вы встанете с постели или сделаете вид, что не слышите стука?
Эти слова попали в самую точку. Отец Келли вскочил, как будто я выдернул огромную пробку из бутылки. Румянец сошел с его щек, даже кожа у корней волос побледнела.
— Вам надо идти по своим делам. Не смею вас удерживать.
— Нет, святой отец. — Я изо всех сил старался казаться храбрым. — Это вам надо, чтобы я ушел. Двадцать лет назад, — я пошел напролом, — однажды поздней ночью в вашу дверь постучали. Сквозь сон вы услышали, как кто-то барабанит в дверь…
— Стойте, ни слова больше! Убирайтесь!
Это был крик ужаса, который издал Старбак, проклиная святотатство Ахава,
[181]
и последний негодующий взгляд, брошенный им на огромную тушу белого кита.
— Выйдите отсюда!
— Выйти? Это вы вышли тогда, святой отец. — Сердце прыгало в груди, выкручивая меня из собственной плоти. — И впустили внутрь треск, грохот и кровь. Может, вы даже слышали, как столкнулись машины. Потом шаги, а затем громкий стук в дверь и крики. Может быть, события вышли из-под контроля, жертвам несчастного случая понадобилась сторонняя помощь… если это был несчастный случай. Может быть, им нужен был подходящий ночной свидетель — тот, кто все увидит, но ничего не расскажет. Вы впустили сюда истину и с тех пор не выпускаете ее наружу.
Я встал и едва не упал в обморок. Когда я поднялся, священник, словно противоположная чаша весов, опустился, безвольно обмякнув, в кресло.
— Вы были очевидцем, святой отец, правда? Ведь это произошло всего в нескольких ярдах отсюда, и тогда, в ночь Хеллоуина тысяча девятьсот тридцать четвертого года, они притащили пострадавших сюда?
— Господи, помоги мне! — простонал священник. — Да.
Еще мгновение назад распираемый огненным гневом, отец Келли вдруг утратил свой воинственный пыл и стал постепенно, слой за слоем, погружаться в себя.
— Они все были мертвы, когда толпа внесла их сюда?
— Не все, — произнес пастор, выходя из оторопелой задумчивости.
— Спасибо, святой отец.
— За что? — Он закрыл глаза, словно от воспоминания у него разболелась голова, и внезапно снова широко открыл их, почувствовав прилив новой боли. — Вы хоть знаете, во что влезли?!
— Боюсь спрашивать.
— Тогда возвращайтесь домой, умойте лицо, а потом — греховный совет — напейтесь!
— Слишком поздно. Отец Келли, вы причащали кого-нибудь из них перед смертью?
Отец Келли затряс головой вперед-назад с таким остервенением, словно отгонял призраков.
— Вы еще сомневаетесь?!
— Человека по имени Слоун?
— Он был мертв. И все же я благословил его.
— А другой мужчина?..
— Великий, знаменитый и всемогущий?..
— Арбутнот, — закончил я.
— Его я осенил крестом, исповедовал и окропил святой водой. А потом он умер.
— Умер совсем и навсегда, протянул ноги, он действительно умер?
— Боже, как вы это говорите! — Он втянул в себя воздух, а затем с шумом выдохнул: — Черт, да!
— А женщина? — спросил я.
— С ней было хуже всего! — вскричал он, новая бледность залила и без того бледные щеки. — Она помешалась. Обезумела, даже больше чем обезумела. Сошла с ума, разум покинул тело, его уже не вернешь. Она застряла между двумя трупами. Господи, это напомнило мне спектакль, виденный в юности. Падающий снег. Офелия, внезапно объятая страшным, бескровным покоем, делает шаг в воду и не столько тонет, сколько растворяется в предсмертном безумии, в холодном безмолвии, которое не разрезать ножом, не разбудить криком. Даже смерть не могла нарушить обретенного этой женщиной ледяного покоя. Вы слышите? «Вечная зима», — сказал как-то один психиатр. Заснеженная страна, откуда редко кто возвращается. Жена Слоуна, как в ловушке, застряла между двумя бездыханными телами там, в пасторском доме, не зная, как вырваться из плена. Поэтому она ушла в себя, насовсем. Тела забрали те же люди со студии, которые перед этим на время затащили их сюда.
Он говорил, глядя в стену. Затем повернулся и внимательно посмотрел на меня, объятый внезапной тревогой и нарастающей ненавистью.
— Все это продолжалось — сколько? — может быть, час. И все эти годы меня преследовало воспоминание.
— А Эмили Слоун, она сошла с ума… и?..
— Ее увела какая-то женщина. Актриса. Я забыл ее имя. Эмили Слоун так и не поняла, что умирает. Я слышал, она скончалась через неделю или через две.
