— Это… — прошептала Констанция Раттиган откуда-то из глубины лет, — почти вся правда.
— И через час ты вывела Эмили Слоун из церкви и, как ходячий труп, повела через пустырь, весь в подсолнухах и табличках «ПРОДАЕТСЯ»…
— Все было так близко, так удобно, даже смешно, — вспоминала Констанция без тени улыбки, с посеревшим лицом. — Кладбище, похоронное бюро, церковь, чтобы быстренько справить похороны, пустырь, тропинка, Эмили? Черт! Она унеслась далеко вперед, по крайней мере в своем воображении. Мне оставалось только направлять ее.
— Скажи, Констанция, — спросил Крамли, — Эмили Слоун еще жива?
Констанция медленно, кадр за кадром, как механическая кукла, с промежутками в десять секунд, стала поворачивать ко мне лицо, пока ее плохо сфокусированный взгляд не остановился, глядя куда-то сквозь меня.
— Когда в последний раз ты носила цветы мраморной статуе? — спросил я. — Статуе, не замечавшей цветов, не замечавшей тебя, жившей внутри своей мраморной оболочки, внутри своего молчания: когда это было в последний раз?
Из правого глаза Констанции Раттиган вытекла одинокая слеза.
— Я ходила к ней каждую неделю. Все время надеялась, что она выплывет из воды, как айсберг, а потом растает. Но в конце концов я больше не могла выносить ее молчание, без всякой благодарности. Из-за нее я чувствовала себя мертвой.
Ее голова вновь, кадр за кадром, повернулась в другом направлении, обратившись к воспоминаниям прошлого года или какого-то из предыдущих лет.
— По-моему, — сказал Крамли, — пришло время снова отнести цветы. Так?
— Не знаю.
— Знаешь. Как насчет… Холлихок-хауса?
Внезапно Констанция Раттиган вскочила на ноги, взглянула на море, рванулась к прибою и нырнула.
— Не надо! — крикнул я.
Меня вдруг охватил страх. Даже отличных пловцов море иногда забирает и не отдает обратно.
Я подбежал к кромке воды и уже стаскивал с себя ботинки, как вдруг Констанция, разбрызгивая воду, как тюлень, и отряхиваясь, как собака, вынырнула из волн и стала с трудом выбираться на берег. Почувствовав под собой твердую землю, сырой песок, она остановилась и выругалась. Ругательство выпрыгнуло из ее уст, как пробка. Она стояла, руки в боки, глядя на какой-то предмет в полосе прибоя, все дальше уносимый волной.
— Черт меня побери, — отчего-то сказала она. — Этот волосяной комок, наверное, плавал здесь все эти годы!
Она повернулась и оглядела меня с ног до головы, и на ее щеки вновь вернулся румянец. Она тряхнула на меня пальцами, оросив мое лицо морскими брызгами, словно желая меня освежить.
— Плавание всегда так хорошо действует на тебя? — спросил я, показывая на океан.
— Как только перестанет, я вообще не буду выходить из дома, — спокойно ответила она. — Быстро окунулся, быстро перепихнулся. Я ничем не могу помочь Арбутноту или Слоуну, они мертвы. Или Эмили Уикс…
Она застыла на месте, а затем поправилась:
— Эмили Слоун.
— Уикс — это ее новое имя, под которым она живет двадцать лет в Холлихок-хаусе? — спросил Крамли.
— Раз от меня оторвался этот комок волос, залью-ка в себя шампанского. Идем.
У бассейна, выложенного голубой плиткой, она открыла бутылку и наполнила наши бокалы до краев.
— Неужели вы настолько безумны, чтобы пытаться спасти Эмили Уикс-Слоун, не важно, жива она или мертва, по прошествии стольких лет?
— А кто нам может помешать? — спросил Крамли.
— Да вся студия! Или нет: три человека, которые знают, что она там. Нужно, чтобы кто-нибудь вас представил. Никто не может войти в Холлихок-хаус без Констанции Раттиган. Не смотрите на меня так. Я помогу вам.
Крамли выпил свое шампанское и сказал:
— Еще один, последний, вопрос. Кто в ту ночь, двадцать лет назад, руководил всем этим? Занятие, наверное, не из приятных. Кто…
— Режиссировал? Разумеется, кто-то был режиссером. Люди бегали, налетали друг на друга, кричали. Настоящее «Преступление и наказание» или «Война и мир». Кто-то должен был крикнуть: «Не сюда, туда!» Тогда, посреди ночи, среди всех этих криков и крови, слава богу, он спас эпизод, актеров, студию, причем без пленки и кинокамеры. Величайший немецкий режиссер из ныне живущих.
— Фриц Вонг?! — воскликнул я.
— Фриц, — подтвердила Констанция, — Вонг.
64
Из орлиного гнезда Фрица, что на полпути от отеля «Беверли-Хиллз» к Малхолланд-драйв, открывался вид на десяток миллионов огней простиравшегося внизу Лос-Анджелеса. Стоя на длинной, изящной мраморной террасе перед его виллой, вы могли наблюдать, как самолеты заходят на посадку в пятнадцати милях оттуда, как горят яркие фонари, как медленно летят метеоры, ежеминутно появляющиеся на небе.
Фриц Вонг пинком распахнул дверь дома и прищурился, притворяясь, будто не замечает меня.
Я достал из кармана его монокль и протянул ему. Фриц взял его и вставил в глаз.
— Нахальный сукин сын. — Монокль блеснул в его правом глазу, как лезвие гильотины. — Так это ты! Восходящая звезда пришла шпионить за догорающей. Король, всходящий на престол, стучится к потерявшему могущество принцу. Писатель, наказывающий львам, что говорить Даниилу,
[184]
приходит к дрессировщику, указывающему им, что делать. Зачем ты приехал? Фильму капут!
— Вот несколько страниц. — Я зашел в дом. — Мэгги? С тобой все в порядке?
Мэгги кивнула мне из дальнего угла гостиной, она была бледна, но, насколько я мог видеть, уже оправилась.
— Не обращай внимания на Фрица, — сказала она. — Он полон вздорных мыслей и ливерной колбасы.
— Сядь рядом с этой потрошительницей и замолчи, — сказал Фриц, прожигая моноклем дыры в моих листках.
— Слушаюсь… — я посмотрел на портрет Гитлера на стене и щелкнул каблуками, — сэр!
Фриц бросил на меня сердитый взгляд.
— Дурак! Этот портрет маньяка-мазилы висит здесь как напоминание, что я сбежал от больших ублюдков и попал сюда к мелким. Господи, фасад студии «Максимус филмз» — точная копия Бранденбургских ворот! Да опусти куда-нибудь свой Sitzfleischf!
[185]
Я опустил свой Sitzfleisch и открыл рот от удивления.
Ибо за спиной у Мэгги Ботуин оказался самый невероятный иконостас, какой я когда-либо видел в жизни. Он был ярче, больше и прекраснее, чем алтарь из серебра и золота в церкви Святого Себастьяна.
