Его рука, видимо, подчиняясь языческим знакам, которыми был расшит домашний халат, потянулась к отвороту, под ним призывно выглядывала верхняя часть груди. Виолетта никогда не носила лифчика, и поэтому при каждом шаге ее телеса возбужденно колыхались.
– Но-но! – запротестовала Виолетта, отстранившись. – Ты даже ботинок не снял.
Улыбка Шевцова сделалась еще шире:
– Для этого совсем не обязательно снимать ботинки. Разве не так?
– Господи, ты невыносим, – нахмурилась Виолетта. – Неужели у вас в милиции все, как это сказать… такие озабоченные?
– Нет, я единственный, – признаваясь, прошел в комнату Шевцов.
Из кухни шибануло запахом борща. Еще пахло разваренным мясом и специями. В Виолетте красивая внешность очень гармонично сочетались с даром обыкновенной домохозяйки.
– Не забудь помыть руки! – строго наказала она.
Наверняка в начальных классах она была санитаркой и перед занятиями придирчиво осматривала руки озорников-мальчишек и заглядывала им в уши.
– Будет сделано, – охотно согласился Шевцов, направляясь в ванную комнату, чувствуя, как от усилившегося аппетита рот наполнился липкой слюной.
– Когда я выгуливала Графа, ко мне подошел мужчина и представился твоим старинным другом.
Из-за напора воды слов было почти не разобрать, Шевцов распахнул дверь и поинтересовался:
– Как его звали?
Из кухни раздавался стук кухонного ножа – наверняка Виолетта шинковала какую-то зелень, до которой Вадим был особенно охоч.
– Он сказал, что зовут его Стась Куликов.
Смысл произнесенных слов дошел до Шевцова не сразу. Виолетта по-прежнему стучала ножиком, раза два громыхнула посудой, видно, раскладывая тарелки на столе. Но теперь все это было несущественно, опасность просочилась через порог некогда спокойного и мирного дома и замерла где-то в углу дремлющей гадиной.
В глотке мгновенно пересохло. Он вышел из ванной и намыленными руками ухватился за плечи Виолетты.
– Что ты сказала? – просипел он.
Девушка, не ожидавшая столь разительной перемены, со страхом взирала на побелевшее лицо Шевцова.
– А что случилось? Ты меня пугаешь.
– Да говори же ты наконец, – затряс он ее плечи с такой силой, что голова ее, как у китайского болванчика, зашаталась из стороны в сторону.
– Сказал, что он твой давний знакомый и зовут его Стась Куликов. Что все-таки случилось, ответь ты мне, наконец!
Лицо Виолетты напряглось – теперь прежнюю Дюймовочку напоминали лишь огромные синие глаза. Шевцов обхватил девушку за плечи, прижал к груди и с интонацией, о которой Виолетта даже не подозревала, заговорил:
– Ну прости меня, прости. Я виноват. Я не хотел тебя пугать. Господи, зачем я все это затеял, зачем я тебя втравил в это дело! Но как он узнал?! – Виолетта обмякла и тонко попискивала у него на груди, вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы. Шевцов чуть отстранил ее от себя и все тем же напряженным голосом, заглядывая в мокрые глаза девушки, спросил: – Как он выглядел?
– Молодой… Лет тридцать пять. Немного выше среднего роста. Шатен. Улыбчивый.
– Это он, не продолжай. Чтобы ты знала впредь, это очень страшный человек. Не хочу тебя пугать, но если ты еще раз увидишь его, беги без оглядки. Ты поняла меня?
– Да, – тихо сказала Виолетта.
Дюймовочка повзрослела, в этот раз слез в ее глазах Шевцов не увидел:
– И прошу тебя, сними ты этот халат!
– А халат-то здесь при чем? – вскинула удивленно брови Виолетта, оправившись от шока.
– Да просто он мне не нравится! От него всегда одни неприятности.
Несколько секунд Виолетта безмолвствовала, напоминая изваяние. А потом, скинув пальчиком с плеч злополучный наряд, предстала нагой, готовой для шабаша. Глаза горящие, с металлическим отливом, сейчас она напоминала божество. Некий одухотворенный посредник между добром и злом.
Шевцов едва не задохнулся от увиденного.
– Ну, у тебя всегда был колоссальный дар убеждения, – восторженно воскликнул он, сграбастав Виолетту за плечи.
– Там остынет борщ, – предупредила она, нерешительно уворачиваясь от его настырных и по-кошачьи поспешных мужских ласк.
– Теперь это уже неважно, – ткнулся Вадим губами в шею любимой, выпивая ее до дна.
– Господи, только не на пороге, – не на шутку забеспокоилась Виолетта, слабея в коленях, – иначе крики радости будут раздаваться по всему подъезду.
– Как скажешь, – улыбнулся Вадим. – Пускай о твоем счастье буду знать я один.
И он бережно, будто срывал полевой цветок, поднял ее на руки и понес в спальню.
Глава 20
Поначалу Стась Куликов не был волком-одиночкой.
Он представлялся сильным, уверенным вожаком, ярко выраженным авторитарным лидером и не терпел никакого инакомыслия. Его авторитет был непререкаемым, и всякая его команда воспринималась братками едва ли не как божественное откровение. Многие считали его полубогом. И поэтому, когда по Москве пронеслась весть о его смерти, мало кто поверил в нее, а когда по прошествии времени для многих стало очевидным, что Куликов сгинул всерьез, его мгновенно причислили к лику святых.
И только очень ограниченный круг людей понял, что он обрел новое качество – волк-одиночка.
Одинокий волк – это особый зверь. Он изгоняется из стаи за несоблюдение законов и неприкаянно бродит по окрестностям, не желая вверять свою судьбу чужой воле. По-другому, это неформал, живущий не так, как все.
Лишь очень редко волки-одиночки сбиваются в стаю, и тогда даже медведи уступают им дорогу.
У такого волка кровь замешена погуще, его не страшат загоны и ружейные хлопки, он легко перепрыгивает через красные флажки и, не внимая голосу предков, способен вцепиться в горло одинокому путнику.
Стась Куликов был именно таков. И глупо было бы ожидать от него благородства, когда он чувствует, как от жаркого ментовского дыхания у него на спине начинает потрескивать шерсть.
Куликов зашел за флажки – изящно, красиво, даже с некоторой галантностью, и тем не менее он нарушил табу, негласный уговор, который всегда существовал между следаком и подозреваемым. Ему не следовало этого делать. Поведение Куликова в какой-то степени можно было бы объяснить, если б Шевцов хоть однажды был уличен в мошенничестве, запачкан во взяточничестве или, скажем, попытался спихнуть нераскрытые преступления на какого-то лоха. Но он оставался честен даже к самому заматеревшему преступнику, что порой бывало весьма непросто.
Будь он хотя бы на йоту менее чистоплотным, то любая «шестерка» вправе была бы подойти к нему и с кривой ухмылкой, нахально подмигнув, полюбопытствовать, славно ли он покуролесил с девочками на денежки, полученные из общака.
