– Или нет отца? – спросила девушка, с сомнением
глядя на окна. – Раньше-то был, давно. А теперь… Что-то такое сверкнет
серебряным плечом, дохнет табаком, иногда царапнет колючим по щеке… Нет,
наверное, есть. Впрочем, не знаю…
Для нее всё химера, всё ненастоящее, понял Романов.
Фотографирует какие-то чертежи, проявляет чудеса скрытности и ловкости, но
делает это, словно бы во сне. Известно, на какое хитроумие способны наркоманы,
когда им нужно получить очередную дозу дурмана.
– Но Селен-то тебе не мерещится, – усмехнулся
Алексей. – Вон как вы с ним миловались. Страсть галлюцинацией не бывает.
Она непонимающе уставилась на него, да вдруг прыснула –
совсем не по-декадентски, а попросту, по-девичьи.
– Ты о роковом разбивателе сердец? О кумире дурочек?
Брось, он не мужчина. Он сгусток тумана.
– То есть?
– Это из его стихотворения: «Я грежусь каждой Грезе,
сгущаюсь из тумана. Я крик твоей болезни, угар самообмана». Селен очень
удобный. Если считается, что ты – его, то другие ухажеры не лезут. Не
осмеливаются. Разве кто-то может соперничать с таким павлином? Это не я одна
хитрая, многие пользуются. Там ведь, в клубе, много совсем юных девочек,
которым только хочется казаться инфернальными, а сами, может, не целовались ни
разу. Слыть любовницей великого Селена почетно. И его устраивает. Ему ведь
только и нужно, что впечатлять и казаться.
Получалось, что она очень неглупа, Алина Шахова. Вначале она
представлялась Алексею отвратительной фигляркой, какой-то карикатурой, и вот на
тебе.
– Другим девушкам хочется казаться инфернальными. А
тебе? – спросил он уже не для дела, а потому что действительно захотелось
понять.
– А мне не хочется. Я на самом деле инфернальная.
Потому что у меня здесь inferno, – показала она себе на грудь. И опять без
позерства, просто констатировала непреложный факт.
Романов подумал: обреченная – вот самое правильное слово.
Совсем одна, ни на что не надеющаяся, падающая в бездну.
Он смотрел на тонкое личико больной барышни, на ее
вызывающий наряд и чувствовал острую жалость. Вспомнил старую фотографию Алины:
комнатный цветок, доверчивая девочка, не ожидающая от жизни никакого коварства.
Но несколько ударов судьбы, пришедшихся на самый ломкий, незащищенный возраст –
и цветок сломан. Врач говорит: неизлечима. Взгляд говорит: обречена.
Неужели нет никакой надежды?
– Я пойду… – Она поежилась. – Холодно.
– Постойте! Ваш ридикюль!
Обращение на «вы» у него выскочило само собой – вероятно,
оттого что внутренне он перестал быть Армагеддоном и снова превратился в
Алексея Романова, который ни за что не позволил бы себе фамильярничать с едва
знакомой барышней.
Их пальцы соприкоснулись. Ее рука была ледяной, и Алеша, не
удержавшись, сжал ее своей горячей – чтобы хоть немного согреть, ни для чего
иного.
Алина ответила слабым пожатием – будто больная синичка
вцепилась лапкой. И высвободиться не пыталась. Свободной рукой она сняла свою
нелепую шляпу, тряхнула головой, рассыпав по плечам волосы. В них сверкнули
мелкие капельки ночной росы, в неестественном свете фонаря лицо барышни
казалось белым, несоразмерно большие черные глаза сияли, и вся она вдруг
предстала перед прапорщиком не жалкой синицей, а прекрасной и экзотической
Жар-Птицей, по случайности залетевшей из сказки в мир людей, и держался Алеша
ни за какую не за лапку, а за пылающее перо…
До чего заразителен морок! Какие фокусы выделывает с
воображением туманная петроградская ночь!
– Благодарю вас, – церемонно произнесла Алина. И
лукаво улыбнулась. – Удивительно. Вот уж не думала, что переход с «ты» на
«вы» так сближает.
– Честно говоря, я не привык на «ты». Фальшиво как-то
звучит, когда толком не знаешь человека… Меня вообще-то не Армагеддон зовут.
Алексей.
Она опять улыбнулась, ласково.
– Значит, Алеша. Вы такой ясный, светлый. Даже глазам
больно. Знаете, я давно никому не верю. А вам бы поверила. – И
приподнялась на цыпочки, коснулась холодными губами его щеки. Отступила. –
До свидания, Алеша.
Качнулся край пелерины, зашуршало платье. Гибко
развернувшись, девушка взбежала по ступеням и скрылась в подъезде.
Романов коснулся своей горящей щеки. Горела она не от
поцелуя – от стыда.
«Ясный, светлый». Черт!
Ощущал он себя просто отвратительно, как если бы совершил
ужасную подлость. А между тем он всего лишь выполнял свой долг.
Нужно было встряхнуться, взять себя в руки.
Эта девица – пускай несчастная, пускай не отвечающая за свои
поступки – наносит огромный вред отчизне, сказал себе прапорщик. Да, она
нездорова, но относится к разряду тех больных, кто смертельно опасен для
окружающих. Если Шахова только что держалась просто и мило, это вовсе не
означает, что она такова на самом деле. Внезапная разговорчивость и
размягченность – не более чем признаки эйфорического состояния после дозы
наркотика. Можно не сомневаться, что от человека в алых перчатках она получила
морфий – в обмен на фотопластину. Тогда же и сделала инъекцию. Или, возможно,
чуть позднее, когда заходила в дамскую комнату. Вот и весь секрет ее шарма.
Отличная штука рациональность. Сразу всё встало на свои
места. Во всяком случае, в голове.
В сердце все равно засела маленькая колючая льдинка. И не
таяла.
Получасом ранее
Ночной проспект. Поздно, далеко за полночь. Огни в домах
давно погасли, лишь помигивают в тумане фонари – не электрические, как в
центре, а допотопные, газовые, да ярко сияет лампионами вывеска эпатистского
клуба. Кабаре вот-вот закроется. Музыки изнутри уже не слышно, но голоса еще
доносятся, публика разошлась далеко не вся.
Из дверей вышли трое: поэт-декламатор и его ассистенты.
Селен вдохнул сырой воздух и брезгливо скривился. Перебросил через плечо
длинное кашне, раскурил сигару. Пока он проделывал всё это с монументальной
неспешностью, как и подобает кумиру, Аспид звонко отбил по тротуару чечетку.
Ожидание давалось человеку-змее с трудом, гибкое тело требовало движения. Мим
снял свой чешуйчатый костюм и, невысокий, жилистый, в куртке с поднятым
воротником и нахлобученной на глаза кепке, был похож на уличного подростка.
Люба тоже переоделась – в скромное коричневое платье; голова по спартанской
моде военного времени была покрыта платком с узлом на затылке.
Рядом с преувеличенно элегантным Селеном (сверкающий
цилиндр, трость, белый шарф до колен) танцовщики смотрелись челядью,
сопровождающей большого барина.
Так оно, в сущности, и было. Перед рассветом в конце
Большого проспекта найти экипаж непросто, и Селен требовал, чтобы помощники
находились при нем до тех пор, пока не остановят извозчика или, если очень
повезет, быстрый таксомотор.
