Дерево мало спасало, но я не особо тревожился. Капли падали сквозь листву, словно мягкий душ, свежим и непривычным ощущением лаская кожу. Я прежде никогда не бывал под дождем нагишом, насколько я помнил. Я поднял лицо, открыл рот и стал глотать капли, падавшие мне на лицо.
Вскоре дождь прекратился, стало темно. Придется тут всю ночь просидеть, подумал я.
Всю ночь так всю ночь. Прими. Смирись. Не так уж это и тяжело.
Я был силен и здоров, обладал врожденной выносливостью, пределов которой никто никогда не испытывал. Хотя руки и были скованы, но не туго и вполне терпимо. Я мог долго здесь просидеть без особых страданий. Я догадывался, что сидеть-то как раз и придется.
Хуже всего был холод, к чему прибавилось по приближении ночи еще желание съесть горячий ужин. Я пытался отрешиться от этих мыслей.
Я попытался активно скрести дерево наручниками, чтобы посмотреть, не смогу ли я перепилить ими дерево, как пилой. В результате я лишь слегка ободрал поверхность ствола и еще сильнее кожу рук с внутренней стороны.
Пусть деревце было молодым, но ствол его был плотным и очень твердым.
Я то и дело засыпал, довольно глубоко, раз повалился на бок и проснулся, уткнувшись носом в листву и потянув до боли плечо. Я попытался улечься поудобнее, но все получалось не Бог весть что — сидеть было лучше.
Я ждал, дрожа, рассвета, и впервые в голову мне закралась мысль — а вдруг он решил меня вот так здесь оставить умирать?
Он не убил меня в отеле. Укол в бедро, от которого я потерял сознание, мог точно так же оказаться смертельным, если он хотел бы меня убить. В ковре можно было свободно вынести как человека без сознания, так и труп.
Если он просто хотел меня убить, то почему я все еще здесь?
Но если он хотел отомстить... то это другое дело. Я уверенно говорил Кенту Вагнеру, что Джузеппе-Питер не станет медленно убивать... возможно, я ошибался.
Ладно, сурово сказал я сам себе, поживем — увидим. Настал день. Серый день с еще более низкими облаками, ветреный, ничего хорошего не обещавший.
А где же Верди? — подумал я. Я бы не отказался от оркестра. Верди...
Джузеппе Верди. Ну да. Джузеппе... Это имеет смысл. Пьетро было его собственным именем, Питер — по-английски.
Кофе не помешал бы, подумал я. Позвони и закажи в номер. Первые двадцать четыре часа для жертвы самые тяжелые, гласило учебное пособие «Либерти Маркет», глава первая. Теперь я в этом сомневался. Когда, судя по свету (если не считать облаков), настал день, он пришел меня проведать.
Я не слышал, как он подошел, он просто вдруг возник несколько позади меня. Вышел из лавровых кустов. Джузеппе-Питер-Пьетро Гольдони, в своем коричневом кожаном пиджаке с золотыми застежками на манжетах.
Мне показалось, будто я знал его всегда, и все же он был совершенно чужим. В его появлении, в том, как он двигался, в осанке была какая-то неумолимость, немая жестокость, потаенная надменность. Он не скрывал торжества, так что у меня невольно волосы на затылке встали дыбом.
Он встал передо мной и посмотрел на меня сверху вниз.
— Ты — Эндрю Дуглас, — сказал он по-английски. Говорил он с явным акцентом, и, как и всем итальянцам, ему трудно было с непроизносимыми шотландскими звуками, но смысл я понимал.
Я посмотрел ему прямо в лицо и не произнес ни слова.
Он ответил мне бесстрастным, но упорным взглядом, и я начал понимать, что он относится ко мне так же, как я к нему. С обеих сторон чисто профессиональное любопытство.
— Ты сделаешь для меня запись на пленку, — сказал он наконец.
— Хорошо.
У него брови поползли вверх — он не ожидал, что я так легко соглашусь.
— Ты не спрашиваешь... кто я?
— Ты человек, который похитил меня из отеля, — ответил я.
— А как меня зовут? — спросил он.
— Не знаю, — сказал я.
— Меня зовут Питер.
— Питер. — Я наклонил голову, выражая признательность за представление. — Почему я здесь?
— Чтобы сделать запись.
Он мрачно посмотрел на меня. Черная на фоне неба круглая голова, давно знакомые по фотороботу черты лица. Я почти верно его запомнил, подумал я. Ошибся, может быть, только в линии бровей — у висков он были прямее.
Он ушел где-то на час, затем вернулся с коричневой дорожной сумкой на плече. Похоже, сумка была и тонкой кожи с золотыми замками. Все подобрано.
Из пиджака он достал большой лист бумаги и развернул его передо мной, чтобы я мог прочесть.
— Это ты наговоришь на пленку, — сказал он. Я прочел послание, которое было старательно написано заглавными буквами. Писал американец, не сам Джузеппе-Питер. Послание гласило:
"Я Эндрю Дуглас, тайный агент полиции. Вы там, в сраном жокейском клубе, слушайте внимательно. Вы платите десять миллионов английских фунтов, как вам было сказано, подписанные чеки должны быть готовы ко вторнику.
Отошлете на номерной счет 26327/42806, «кредит Гельвеция», Цюрих, Швейцария. Когда деньги с чека будут сняты, получите Фримантла назад. Ни пенсом меньше.
Затем сидите тихо. Если в дело будет замешан хоть один коп, сделки не будет. Если все пройдет нормально и выкуп будет как надо, вы узнаете, где меня найти. Если кто-то попытается заблокировать сделку после освобождения Фримантла, меня убьют."
Он засунул бумагу во внутренний карман пиджака и начал вытаскивать из сумки магнитофон.
— Я не стану этого читать, — бесстрастно сказал я.
Он замер на середине движения.
— У тебя нет выбора. Не будешь читать, я тебя убью.
Я ничего не сказал, просто спокойно, без вызова посмотрел на него, стараясь не выказывать волнения.
— Я тебя убью, — повторил он. Да, подумал я, Убьешь, но не за это.
— Это плохой английский, — сказал я. — Лучше бы ты сам написал.
Он отпустил магнитофон, и тот упал в сумку.
— Ты что, хочешь мне сказать, недоверчиво проговорил он, — что не будешь этого читать из-за литературного стиля?
— Да, из-за литературного стиля, — ответил я. Он на некоторое время отвернулся, потом снова повернулся ко мне.
— Я изменю слова, — сказал он, — но ты будешь диктовать только то, что я скажу. Понял? Никаких... — Он поискал слова, но наконец сказал по-итальянски:
— Никаких кодовых слов. Никаких тайных знаков.
Я подумал, что, если я заставлю его говорить по-английски, это может хотя бы немного уменьшить его преимущество, потому спросил:
— Что ты сказал? Я не понял.
Его глаза слегка сузились.
— Ты говоришь по-испански. Горничная в отеле сказала, что ты испанец. Думаю, что ты и по-итальянски говоришь.
