— Приду, — пообещал я, судорожно соображая, где найти Бэгги.
* * *
В тот день под дверь были подсунуты четыре письма, во всех четырех меня громили за антивоенную критику. Мистер И. Эл. Грин, ветеран двух войн и давний подписчик «Таймс» (хотя в ближайшее время вполне мог перестать им быть), кроме всего прочего, писал:
«Если мы не остановим коммунизм, он расползется по всему миру и в один прекрасный день окажется у нашего порога. Тогда дети и внуки спросят нас, почему нам не хватило мужества остановить его прежде, чем он подступил так близко».
Мистер Херберт Джилленуотер, чей брат был убит на корейской войне, писал:
«Его смерть стала трагедией, с которой я до сих пор не могу смириться, но он был солдатом, героем, гордостью Америки, и его гибель помогла остановить северокорейцев и их союзников — Красный Китай и Россию. Если мы будем бояться воевать, то сами окажемся побежденными».
Мистер Феликс Толивер из Шейди-Гроув высказывал предположение, что я слишком долго жил на Севере, где люди печально известны своей трусостью. Он напоминал, что армия всегда держалась на храбрецах южанах, а если я так не думаю, то мне следовало бы потрудиться провести изыскания в этой области. Количество южан, погибших в Корее и Вьетнаме, несравнимо больше, чем количество жертв среди северян. Письмо заканчивалось весьма красноречивым пассажем:
«Наша свобода куплена страшной ценой бесчисленного множества жизней наших солдат. А что случилось бы, если бы мы боялись воевать? Гитлер и японцы по-прежнему были бы в силе. Большая часть цивилизованного мира лежала бы в руинах. Мы оказались бы в изоляции и в конце концов погибли бы».
Я собирался напечатать все до единого письма, приходящие в редакцию, но надеялся, что среди них окажется хотя бы одно или два в поддержку моей позиции. Критика меня мало трогала. Я был твердо убежден в своей правоте. К тому же нарастил себе к тому времени довольно толстую кожу — ценное качество для редактора.
* * *
После краткого курса обучения у Бэгги я проиграл Баббе и его приятелям в покер сто долларов. Они пригласили меня приходить еще.
За столом нас было пятеро, все лет примерно двадцати пяти. Трое служили во Вьетнаме: сам Бабба, Даррел Редке, чья семья владела компанией по производству пропана, и Седрик Янг — чернокожий парень с искалеченной ногой. Пятым игроком был старший брат Баббы Дэвид, которого не взяли в армию из-за близорукости и который участвовал в посиделках, как мне показалось, только ради марихуаны.
Мы много говорили о наркотиках. Ни один из трех ветеранов до службы в армии слыхом не слыхивал ни о какой «дури». Если бы кто-то сказал им, что в 1960-е на улицах Клэнтона торговали наркотиками, они бы только посмеялись. Во Вьетнаме травку употребляли все поголовно. Курили от усталости, от тоски по дому и чтобы успокоить нервы во время боя. В полевых госпиталях раненых оглоушивали сильнейшими болеутоляющими средствами, и Седрик через две недели после ранения пристрастился к морфию.
По их просьбе я рассказал несколько связанных с наркотиками историй из студенческой жизни, но здесь я оказался любителем среди профессионалов. Не думаю, чтобы они преувеличивали. Неудивительно, что мы проиграли войну, — ведь все были одуревшими от наркотиков.
Они выразили восхищение моей статьей и горькое сожаление по поводу того, что дали себя обмануть. Каждый из троих нес на себе след той войны; у Седрика он был очевиден. У Баббы и Даррела выражался, скорее, в едва сдерживаемой ярости и желании выплеснуть ее — только вот на кого?
К концу игры они начали вспоминать чудовищные военные эпизоды. Мне доводилось слышать, что многие бывшие солдаты отказываются говорить о своем военном опыте. Эти трое ничего против не имели. Для них, видимо, такие воспоминания служили своего рода терапией.
Они играли в покер почти каждый четверг и уверяли, что всегда будут рады меня видеть. Когда мы расставались — около полуночи, — они и не думали заканчивать пить, курить травку и говорить о Вьетнаме. С меня же в тот день войны было довольно.
Глава 29
На следующей неделе я посвятил целую полосу дискуссии о войне, спровоцированной моей статьей. Состояла она из писем к редактору. Всего их было семнадцать, и лишь два можно было назвать условно поддерживающими мою антивоенную позицию. Меня называли коммунистом, либералом, предателем, «саквояжником»
[18]
и — что должно было уязвить меня больше всего — трусом, поскольку я не служил в армии. Каждое письмо с гордостью подписано, ни одной анонимки; все эти люди были пламенными патриотами, испытывавшими ко мне неприязнь и желавшими, чтобы об этом знал весь округ.
Меня это не трогало. Я разворошил осиное гнездо и радовался тому, что город по крайней мере обсуждает проблему войны. Большинство авторов писем были против меня, зато я пробудил сильные чувства.
Отклик на эту первую подборку оказался поразительным. Группа учащихся старших классов встала на мою сторону, они лично принесли в редакцию стопку писем. Ребята страстно осуждали войну, не собирались в ней участвовать и, более того, находили показательным, что авторы писем, опубликованных на предыдущей неделе, были преимущественно людьми слишком старыми, чтобы служить в армии. «Речь идет о нашей, а не вашей крови» — эта строка из одного письма понравилась мне больше всего.
Некоторые школьники особо выделяли отдельные из ранее опубликованных писем и гневно обрушивались на их авторов. Бекки Дженкинс оскорбило утверждение мистера Роберта Эрла Хаффа, будто «...наша страна построена лишь благодаря крови, пролитой нашими солдатами, и мы всегда будем воевать». Она отвечала ему: «Мы будем воевать до тех пор, пока невежественные и алчные люди будут навязывать другим свою волю».
Кирк Уоллес избрал своей мишенью миссис Мэтти Луис Фергюсон, удостоившую меня уничижительной характеристики. В последнем абзаце его письма говорилось: «Жаль, но при встрече с настоящим коммунистом, либералом, предателем или „саквояжником“ миссис Фергюсон не смогла бы их распознать, потому что жизнь в ее захолустье полностью исключает возможность подобной встречи».
Я снова отвел дискуссии целую полосу, напечатав тридцать одно письмо от школьников. После этого пришло еще три — от милитаристского крыла, их я тоже опубликовал. Ответом стал новый поток писем, которые были преданы гласности.
Так мы боролись против войны на страницах «Таймс» до самого Рождества, пока враз не наступило перемирие, потому что все готовились к празднику.
* * *
Мистер Макс Хокут умер в день наступления нового, 1972 года. Джилма постучала в мое окно рано утром, и мне пришлось с большой неохотой открыть ей дверь. Я не проспал и пяти часов, притом что мне требовался минимум целый день полноценного сна, а то и два.
Я поплелся за хозяйкой в старый дом, куда за те несколько месяцев, что снимал у них квартиру, входил впервые, и был потрясен его ветхостью. Впрочем, в тот момент было не до разглядывания обстановки. Мы прошли через вестибюль к главной лестнице, где нас ждала Вилма. Показав скрюченным сморщенным пальцем наверх, она сказала:
