– В самом деле, – проворчал старик. – Нехорошо. Совсем
забыли.
Зеппу показалось, что в глазах Уса сверкнула искорка.
– Мой дорогой Теофельс, вы удостоены письменной
благодарности его величества за отличную службу. Вы разрешите, экселенц? –
Заместитель взял со стола бювар, почтительно вынул оттуда листок, украшенный
гербом и печатями. – Встаньте, майор!
Офицер вскочил, вытянулся, придал лицу подобающее
торжественному случаю выражение.
– Мы все тут не любители церемоний, так что читайте сами. –
Монокль протянул грамоту. На желтоватом пергаментном фоне белизна перчатки
смотрелась просто-таки ослепительно.
Двумя руками, склонив голову, принял Зепп знак августейшей
признательности. Заранее подпустил в глаза растроганного тумана. Майор был не
то чтоб совсем равнодушен к почестям, но главной наградой за хорошо выполненное
задание для него были не железки или бумажки, а чувство победы.
– Тысяча извинений, ваше превосходительство, но вы
перепутали, – сказал он, дочитав до второй строки. – Это письмо адресовано не
мне, а какому-то обер-лейтенанту фон Клюге.
Он вернул бумагу.
– В самом деле? – Монокль двумя пальцами взял грамоту. –
Непростительная рассеянность.
Генерал Ус хрипло рассмеялся. А его заместитель повел себя
очень странно. Он взял со стола бритву, осторожно поддел что-то на самом уголке
бумаги, а потом – о кощунство! – разделил высочайшее письмо на два слоя, причем
верхний, осененный подписью кайзера, скомкал и небрежно швырнул в мусорную
корзинку. В руках у Монокля остался очень тонкий, совершенно чистый листок.
– Вот ваши отпечатки пальцев, на обратной стороне, – показал
он. – Специалист-графолог напишет здесь любой текст вашим почерком, и любая
экспертиза подтвердит, что это ваших рук дело. Ясно?
Шеф посмеивался в усы.
– Двухслойная бумага. Разработка нашей технической
лаборатории. Пустячок, а сколько пользы, – сказал он горделиво, будто сам был
автором хитрого изобретения. – Продолжайте, генерал.
– Благодарю, экселенц. Итак, ваша задача, майор, подсунуть
наш чудо-листок в руки Жуковскому. Лично. Пусть он подержит бумагу и вернет вам
обратно. Только и всего. Но вручать ее нельзя официально, в кабинете. Она
попадет в папку «входящие», и больше вы ее не увидите. Нужна непринужденная,
неформальная обстановка. Скажите, Теофельс, вам нравятся аристократические
женщины?
– Мне нравятся все женщины, полезные для дела, – осторожно
ответил Зепп, пытаясь угадать, куда клонит Монокль.
– Вот и отлично. Тогда объясняю детали операции с кодовым
названием «Ее светлость».
– Кто? – переспросил фон Теофельс.
– Светлейшая княгиня Верейская. Петербургская гранд-дама,
имевшая несчастье находиться на одном из рюгенских курортов в момент начала
войны. Бедняжку интернировали. В отличие от других дам, она не получила
разрешения покинуть рейх через Швейцарию или Швецию. Мечтает убежать. Это
истинная патриотка. То и дело пытается подкупить рыбаков, чтоб ее переправили
за море.
– Почему же ее не выпускают, экселенц? Эта женщина нам
чем-то интересна?
– Сама по себе нет. Пустейшее, вздорное создание. Но она
кузина жены генерала Жуковского. Поэтому мы ее в свое время и задержали. На
всякий случай. Вот случай и подвернулся. Излагаю исходные условия задачи…
Видение зерцальное, всегдашнее
В доме одном было. У хороших людей. Они, милые, знают –
зеркало в прихожей тряпкой бархатной завесили. А она, тряпка-то, возьми и
соскользни, аккурат когда мимо проходил. Ну и увидел маету зерцальную,
всегдашнюю. Отшатнуться бы, да поздно. Глаз не оторвешь.
Сначала себя было видно, коротко. Потом будто дымом белым
заволокло, заклубило. И, конечно, лед белый. Море, озеро или, может, река.
Треск, хруст, трещины во все стороны. В одном месте лопнуло
и расползлось. Пролубь там черная, страшная. Зияет. Раскрылась пролубь, начала
тянуть, присасывать. Сквозь дым, сквозь мороку, вниз, вниз, вниз. Грудь, брюхо
стиснуло, не вздохнешь.
Раздвинулись края, будто пасть великана белоусого,
белобородого. И ухнула душа живая, теплая, мягкая в черное, мертвое, холодное.
Закричал, конечно.
Ее светлость
Лидия Сергеевна Верейская второй год томилась в тевтонском плену.
Тысячу, миллион раз прокляла она день, когда вместо обычной
Ниццы вздумала опробовать новомодный немецкий Бинц. Знакомые, отдыхавшие здесь
летом тринадцатого года, расхваливали до небес опрятность здешних купален,
чудесный воздух, мягкий климат, феерическую свежесть молочных продуктов и
прелестное радушие местного населения, в отличие от французов, не избалованного
нуворишами.
Ох и хлебнула же княгиня этого «прелестного радушия» за
пятнадцать месяцев!
Страдания ее были невыносимы. Сразу же после объявления
войны Лидию Сергеевну переселили из коттэджа, который она снимала на эспланаде
Вильгельмштрассе, в какой-то жалкий пансион, причем уплаченных денег,
natürlich, не вернули. Пришлось ютиться с горничной Зиной в трех
комнатках, без ванной, без гардеробной, так что из-за сундуков и коробок с
платьями и шляпами было буквально не повернуться. Парикмахера забрали в армию,
маникюрша отказалась приходить к русской из патриотических соображений, поэтому
Зинаиде пришлось осваивать занятия, к которым у нее не наблюдалось ни
склонности, ни таланта. Всякий раз, когда немецкие войска испытывали трудности
на фронте или кто-то в городке получал похоронное извещение из действующей
армии, Верейская боялась выйти на улицу. Запросто можно было услышать
что-нибудь оскорбительное. Тяжелее всего пришлось в мае, когда все германские
газеты писали о немецких погромах в России. Якобы москвичи целых три дня
охотились на людей с нерусскими именами, громили магазины и частные дома,
многих покалечили и даже убили. Княгиня не знала, верить этому или нет. У нее
иногда возникало ощущение, что когда она наконец вырвется на родину, то не
узнает своей милой России.
Отчизна, кажется, сильно переменилась. Как привыкнуть к
тому, что Санкт-Петербург теперь называется Петроградом? Что на Рождество
больше нет елок, которые объявлены германской блажью? Что многие знакомые,
совершенно русские, православные люди, которым от далеких предков досталась
приставка «фон», теперь вынуждены менять фамилии? С Родины писали (письма шли
через Красный Крест, два-три месяца), что фон Траубы стали Руслановыми, а фон
Берлинги, по матери, Фетюшкиными. С ума посходили! Покойный супруг Лидии
Сергеевны, между прочим, тоже был наполовину эстляндец, его матушка née
[3]
Бенкендорф, так что с того? Всё российское дворянство, если
начнешь разбираться, перероднилось с немецкой, польской, кавказской
аристократией. Сколько русской крови в его императорском величестве Николае
Александровиче? Кажется, одна шестьдесят четвертая, все остальное – от
Гольштейн-Готторпов, Гессен-Дармштадтов да прочих Глюксбургов.
