— Следи за языком! — резко отреагировал Кит, тормозя и заруливая на обочину.
— Это сейчас не самое важное! Что вы ему скажете?
— Признаю свою вину.
— А если он спросит, что мы делаем?
— Мы едем по шоссе, может, слишком разогнались, но у нас все в порядке.
— А я сообщу ему, что нарушил условия досрочного освобождения и что вы помогаете мне сбежать.
— Хватит, Тревис!
Проблема заключалась в том, что Тревис действительно выглядел как сбежавший преступник. Кит остановил машину, вытащил ключ зажигания, поправил пасторский воротничок, чтобы его было хорошо видно, и распорядился:
— Не произноси ни слова, Тревис. Разговаривать буду я.
В ожидании настырного полицейского пастор подумал, что совершил не одно, а целых два правонарушения, и что по какой-то непонятной причине выбрал себе для этого в подельники серийного насильника и убийцу. Взглянув на Тревиса, он попросил:
— Ты не мог бы прикрыть свою татуировку?
Такое затейливое изображение мог оценить и носить с гордостью только человек с психическими отклонениями.
— А вдруг ему нравятся татуировки? — поинтересовался Тревис, даже не пытаясь поправить воротник.
Направив в их сторону луч длинного фонаря, полицейский медленно приближался. Убедившись, что в машине ведут себя спокойно, он неприветливо буркнул:
— Доброе утро.
— Здравствуйте, — ответил Кит, поднимая глаза и протягивая свои права, регистрацию и страховку.
— Вы священник? — Вопрос прозвучал как обвинение. Кит сомневался, что в Южной Оклахоме было много католиков.
— Я — лютеранский священник, — кивнул он с доброй улыбкой. Само олицетворение мира и согласия.
— Лютеранский? — переспросил полицейский, будто это было даже хуже, чем католический.
— Да, сэр.
Полицейский посветил на права.
— Что ж, преподобный Шредер, вы ехали со скоростью восемьдесят пять миль в час.
— Да, сэр. Мне очень жаль.
— Разрешенная скорость на этом участке — семьдесят пять миль. Куда-то очень торопимся?
— Нет. Просто не заметил, как разогнался.
— Куда вы направляетесь?
Киту очень хотелось ответить ему в том же тоне и указать, что это не его дело, но он, быстро взяв себя в руки, сказал:
— В Даллас.
— У меня в Далласе сын, — заявил полицейский, будто это имело какое-то отношение к происходящему. Он вернулся к своей машине и, сев в нее, начал оформлять штраф. Синие огни мигалки разгоняли темноту.
Немного успокоившись, Кит, решив не терять времени, набрал номер Мэтью Бернса. Тот сразу взял трубку. Пастор объяснил ему, где находится и чем занимается, и с трудом убедил, что ему всего лишь выписывают штраф. Они договорились, что вскоре начнут звонить Робби Флэку.
Наконец, полицейский вернулся. Кит подписал протокол, забрал документы, еще раз извинился, и они снова отправились в путь. На Бойетта полицейский не обратил никакого внимания. Они потеряли всего двадцать восемь минут.
Глава 18
В какой-то период заключения Донти точно знал, сколько времени провел в камере блока Полански. Такими подсчетами занималось большинство узников. Но потом он перестал считать по той же самой причине, по которой потерял интерес к чтению, письму, физкультуре, пище, чистке зубов, бритью, душу и общению с другими заключенными. Он мог спать, грезить и ходить в туалет, когда вздумается, а во всем остальном не видел никакого смысла.
— Вот и настал большой день, Донти, — сказал охранник, просовывая поднос с завтраком в щель. — Как ты?
— Нормально, — буркнул Донти. Они разговаривали через узкую прорезь в металлической двери.
Охранника звали Маус, он был невысоким и худым чернокожим, одним из самых приличных в тюрьме. Маус двинулся дальше, оставив Донти тупо разглядывать поднос. Когда через час он вернулся, Донти так и не притронулся к еде.
— Ну же, Донти, надо поесть.
— Я не голоден.
— А как насчет последней трапезы? Ты уже придумал, что хочешь? Заказ надо сделать за несколько часов.
— А что посоветуешь? — спросил Донти.
— Не уверен, что последняя трапеза может понравиться, но говорят, большинство заключенных наедаются от души. Бифштекс, картофель, зубатка, креветки, пицца — все, что угодно.
— Как насчет холодных макарон и вареной кожи, что дают каждый день?
— Как скажешь, Донти. — Маус наклонился пониже и тихо добавил: — Знаешь, Донти, я о тебе думал. Слышишь?
— Спасибо, Маус.
— Я буду по тебе скучать, Донти. Ты хороший парень.
Донти позабавила мысль, что здесь кто-то будет по нему скучать. Он не ответил, и Маус ушел.
Донти присел на край койки и долго смотрел на картонную коробку, которую ему принесли вчера. В нее он аккуратно сложил свое имущество: с десяток книг, которые он так и не прочел за все эти годы, два блокнота, конверты, словарь, Библию, календарь за 2007 год, чехол на молнии, в котором хранил деньги — 18 долларов 40 центов, две банки сардин и упаковку соленых крекеров из столовой, а также радиоприемник, который ловил только христианскую станцию из Ливингстона и местный канал из Хантсвилля. Взяв блокнот и карандаш, Донти занялся подсчетами. На это потребовалось время, но в конце он вышел на цифры, судя по всему, верные.
Семь лет, семь месяцев и три дня в камере номер 22Ф — всего 2771 день. До этого он просидел около четырех месяцев в камере смертников в Эллисе. Его арестовали 22 декабря 1998 года, и с тех пор он находился в заключении.
Почти девять лет за решеткой. Целая вечность, но цифры не очень впечатляли. Через четыре камеры от него сидел шестидесятичетырехлетний Оливер Тайри, который ждал казни уже тридцать первый год, а ее дату так и не назначили. В тюрьме было еще несколько ветеранов с двадцатилетним стажем. Но теперь правила изменились, и для апелляции новичков установили жесткие временные рамки. Для тех, кого осудили после 1990 года, средняя продолжительность ожидания составляла десять лет.
В первые годы заключения в камере 22Ф Донти с нетерпением ждал известий из залов суда. Казалось, рассмотрения велись с черепашьей скоростью. А потом все кончилось — возможности для апелляций оказались исчерпаны, не осталось ни судей, ни судов, где Робби Флэк мог добиваться справедливости. Теперь, оглядываясь назад, Донти думал, что время пролетело очень быстро. Он вытянулся на койке и постарался заснуть.
Ты считаешь дни и видишь, как летят годы. Ты говоришь себе и начинаешь сам верить в то, что хочешь скорого конца, чтобы скорее все закончилось и приговор привели в исполнение. Тебе кажется, что лучше смело посмотреть смерти в лицо и быть к ней готовым, поскольку там, по другую сторону, не может быть хуже, чем в клетке шесть на десять футов. Ты считаешь себя в лучшем случае наполовину мертвым и предпочитаешь быть мертвым полностью.
