Издали увидел, что возле бронзовой статуи славного
императора Марка Аврелия никого ещё нет. Замедлив шаг, подошёл и остановился
возле уже тронутой ядовитой зеленью львицы, что не в повозку императора была
впряжена, а сопровождала её справа.
Взглянул на часы: до встречи оставалось каких-то две минуты,
вовремя прибыл… И усмотрел целеустремленно шагавшего к памятнику человека в
мундире военного чиновника — на сероватых петлицах вместо шестиконечных
офицерских звездочек знаки различия, напоминающие четырехлепестковый цветок,
шпага с львиной головой в навершии эфеса и перламутровой рукоятью, под мышкой
тоненький дерматиновый портфель с железной защёлкой.
Не составляло никакого труда опознать агента по показанной
ему ещё в Петербурге фотографии, она, надо полагать, была сделана совсем
недавно. Тот самый человек.
Небрежно оглянувшись вправо-влево, чиновник направился прямо
к Бестужеву и самым непринужденным образом поинтересовался:
— Не вы ли, сударь, мне привезли письмо от дражайшего
дядюшки Эгона?
— Мало того, ещё и бутыль его знаменитой домашней
наливки.
— И фамилия ваша…
— Краузе, — сказал Бестужев.
У него и в самом деле лежал в кармане российский заграничный
паспорт на эту именно фамилию: Людвиг Краузе, из остзейских немцев, лютеранин и
коммерсант, извольте любить и жаловать…
— Рад познакомиться, герр Краузе, — жизнерадостно
воскликнул чиновник. — Моя фамилия Штойбен… в отличие от вашей, самая что
ни на есть настоящая, ха-ха-ха!
И рассмеялся искренне; весело, с видом человека, с утра
пребывающего в самом распрекрасном настроении. Бестужев окинул его пытливым
взглядом. Это на фотографии герр Штойбен выглядел мрачным педантом, а в жизни,
несомненно, весельчак, жуир и кутила, это сразу видно. Румяные щеки, плутоватые
глаза, фатовские усики…
Штойбен потер руки:
— Ну скорее же, скорее, мой друг! Насколько я знаю, вы
мне и в самом деле подарочек привезли… Пойдёмте в кафе, тут неподалёку!
И нетерпеливо двинулся вперед, то и дело оглядываясь.
Бестужев мысленно поморщился: этот субъект, года три как заагентуренный русской
военной разведкой, держался, на взгляд ротмистра, с непростительным
легкомыслием. По глубокому убеждению Бестужева, подобные встречи непременно
должны были происходить в более серьёзной атмосфере — меж тем Штойбен вел себя
так, словно оба были развесёлыми буршами и выбрались попить пивка, на девушек
поглазеть… Несерьёзно.
— Куда мы идем? — спросил он, нагнав Штойбена.
— Здесь есть великолепное кафе, — ответил тот,
по-прежнему сияя развесёлой улыбкой. — Приют богемы, знаете ли, а потому и
обстановка соответствующая: можно во всю глотку орать о чём угодно, и никого
это не удивит, можно притащить даже носорога, никто и не почешется — лишь бы
носорог не пил пиво из чужих кружек, ха-ха-ха! Полиция этим заведением не
интересуется ни в малейшей степени ещё и оттого, что тупые агенты все мозги
свихнут, пытаясь понять смысл разговоров богемы, хо-хо! Благо заговоров тут не
плетут, бомбы не мастерят, всего-то лишь сутки напролет толкуют о всякой зауми…
Идеальное местечко для шпионов вроде нас с вами. Я там уже заказал заднюю
комнатку. Никаких подозрений мы не вызовем, разве что примут за парочку
объединенных порочной страстью субъектов — но среди тамошней богемы таких
несчитано…
И он жизнерадостно расхохотался, чем поверг Бестужева в
некоторое уныние: не так подобные дела обставляются, совсем не так, что за
несерьёзный подход…
Спустившись по каменной лестнице без перил, они оказались в
обширном полуподвальном помещении со сводчатыми потолками и отделанными потемневшим
деревом стенами. По залу плавали клубы табачного дыма (судя по ударившему в нос
резкому запаху, богема предпочитала не благородные турецкие, египетские и
вирджинские табаки, а дешевые горлодеры, мало чем уступавшие русской махорке),
гомон стоял несусветный, преобладали люди самого что ни на есть творческого
облика, в большинстве своём буйноволосые и бородатые, щеголявшие экзотическими
плащами в байроновском стиле, цветастыми шейными платками, порой встречались
даже турецкие фески с длиннющими кистями, а на одном субъекте с густо
накрашенными губами и подведенными глазами Бестужев с легким ошеломлением узрел
натуральную чалму. Вопреки пресловутой немецкой сдержанности шума здесь было
поболее, чем в ином российской кабаке для простонародья. Правда, отличие
заключалось в том, что разговоры, как Бестужев успел краем уха подслушать,
вертелись вокруг высокого искусства во всех его проявлениях. Порой он не
понимал ни слова: говорили вроде бы на классическом немецком, но предмет
громкой дискуссии был столь заумным, что уловить его суть не было никакой
возможности.
Пока расторопный официант, ловко лавируя меж столиками и
привычно уклоняясь от азартно жестикулировавших посетителей (Бестужев едва не
получил ладонью в ухо, когда сидевший к нему спиной бородач особенно азартно
махнул руками, не глядя, естественно, вокруг), никто не обратил на них ни
малейшего внимания. Бестужев, наблюдая всё это, вынужден был признать: Штойбен,
хотя и проявляет неуместную игривость, в выборе места встречи оказался
абсолютно прав. Никому нет дела до окружающих — да и обыкновенно одетые филёры
вроде тех, от которых он улизнул, заявившись сюда, оказались бы на виду, как
Гришка Распутин посреди симфонического оркестра Петербургской консерватории…
Отдельный кабинет был маленький, уютный, массивная дверь
почти не пропускала шума. Официант, расставив на столе заказанное Штойбеном,
поклонился и бесшумно исчез.
— Люблю это местечко, знаете ли, — признался
Штойбен и, не теряя времени, принялся разливать по рюмкам «Кюрасо». — Я
тут частенько встречаюсь с одной… знакомой. Художница совершенно
посредственная, но не в том её шарм, ха-ха-ха! Послушайте Краузе, ну что вы
держитесь так чопорно, словно вас пригласили в Шенбрунн?
[2]
Ага!
Ваш коллега, тот, с которым я обычно встречаюсь, тоже похож на
монаха-трапписта, чопорный, предупредительный, идеально вежливый… Ну да, я
понял! Вам представляется, что с агентом вроде меня следует держаться предельно
светски, дабы, не дай бог, не уязвить его душу?
Бестужев пожал плечами.
— Да бросьте вы! Выпьем лучше! — воскликнул
Штойбен, поднимая, свою пузатенькую рюмку из золотистого богемского
стекла. — Могу вас заверить, милейший герр Краузе — или как вас
там, — что лично я не испытываю никаких душевных терзаний, занимаясь
шпионажем и беззастенчиво продавая вам за деньги секреты родного моего военного
министерства… И знаете, почему? Потому что секреты эти — чушь собачья. Вот если
бы шла война, и я вам выдавал сведения, которые помогали бы разбить наши
доблестные войска… Или сбагрил вам какой-нибудь новейший пулемет, которого ни у
одной армии ещё нет… Вот это был бы настоящий шпионаж. Действительно, пришлось
бы просыпаться по ночам в холодном поту, терзаться изменой, дрожать в ожидании
разоблачения… А так… — он хлопнул по своему тоненькому портфелю. — Если
находятся люди, всерьез намеренные платить золотом за подобный хлам, никому на
этом свете не нужный и ни к какому делу не пригодный… Отчего бы человеку
оборотистому и не воспользоваться моментом? Совесть у меня чиста, я эту дрянь и
не выдаю за нечто ценное, вы сами выбрасываете денежки… Вот кстати! Где мои
иудины сребреники, хо-хо?
