Зрителей и посетителей практически не имелось — по причине
буднего дня, надо полагать, только порой любопытные мальчишки прошмыгивали,
опять-таки совершенно как в России. Одни балаганчики и шапито стояли пустые,
угрюмые — вероятнее всего, те, кто в них подвизался, обитали в городе и сюда
заявлялись только на работу. Возле других стояли фургоны с выпряженными
лошадьми, обитые выцветшими афишами; громадные львы с разинутыми пастями
(которым просто неоткуда взяться в бедном странствующем цирке, таким красивым и
сытым), преувеличенно могучие богатыри в полосатых трико, вздымавшие поражающее
воображение гири, ослепительно прекрасные наездницы в сказочной красоты
платьях, стоявшие на одной ножке на спинах лошадей, от каких не отказался бы и
аравийский султан. И тому подобные красивости, мало общего имевшие со
скучноватой и бедноватой реальностью…
В фургонах потихоньку теплилась будничная жизнь — на
веревках меж ними сохло белье (в том числе залатанные акробатические трико и
поблекшие клоунские наряды), кое-где слышалось шкворчание чего-то жарившегося
на сковородках (судя по запахам, речь шла отнюдь не о дорогих яствах),
доносились обрывки ленивых разговоров, трезвых и пьяных, даже детский плач, а в
одном месте Бестужев оказался невольным свидетелем супружеской ссоры,
происходившей в фургоне, увешанном афишами шпагоглотателя-огнепожирателя. Он ни
словечка не понял из высокопробного венского диалекта, но, судя по интонациям и
накалу страстей, там бушевала классическая семейная сцена, даже со швыряньем на
пол железной посуды…
Побродив немного в надежде на счастливый случай, он всё же
остановил неопрятного малого, тащившего охапку сена. Выслушав его и нетерпеливо
переминаясь, малый что-то буркнул на совершенно непонятном языке, быть может,
даже и не немецком. Видя, что Бестужев его не понимает, он преспокойно швырнул
сено наземь и, повторяя «Кольбах, Кольбах», показал рукой прямо и налево так
многозначительно, что это слов уже и не требовало. Вежливо ему поклонившись,
Бестужев двинулся в указанном направлении.
Заведение Кольбаха (или, точнее, «Неповторимый паноптикум
Кольберга», как гласила кричащая оранжево-зеленая вывеска, чуть ли не в
человеческий рост, укреплённая на вбитых в землю колышках) оказалось не
брезентовым шапито, а кубическим балаганом, на скорую руку сколоченным из
досок. Доски были потемневшие, старые, трухлявые, — а потому, должно быть,
и обошлись дешево. Рядом стояло с полдюжины фургонов, выстроенных буквой «П».
Львов и шпагоглотателей на афишах не имелось, зато там красовалась бородатая
женщина (в платье с громадным вырезом, сразу дававшим понять, что господам
зрителям предлагают именно женщину, а не жирного мужчину), клоун в трико из
сине-жёлто-красных ромбов, а также усатый господин в расшитой золотыми
бранденбурами зеленой венгерке и алых рейтузах, метавший сверкающие ножи в прикованную
цепями к доске очаровательную блондинку (её платью иная принцесса позавидовала
бы). Сверху полукругом располагались громадные, пронзительно-красные буквы:
«ГОСПОДИН ДЕ МОНБАЗОН, ЖИВАЯ МОЛНИЯ!!!». Вид у блондинки был перепуганный
донельзя, у наряженного под гусара усача — самодовольный и гордый.
Бестужев остановился у крайнего фургона, прислушался. Было
тихо, только долетал какой-то размеренный стук, словно в импровизированном
дворике старательно и методично забивали гвозди — надо сказать, огромные, и
молоток, судя по звукам, был приличных размеров.
Поскольку эти непонятные звуки явно свидетельствовали о
присутствии там человека, Бестужев без церемоний обошёл фургон. Посреди
дворика, образованного тесно составленными фургонами, стоял наклонный деревянный
щит на массивной подставке из крепких жердей. На нём мелом был вычерчен
контур, — ага, женская фигура в платье с пышной юбкой — и человек,
стоявший спиной к Бестужеву, размеренно метал длинные сверкающие ножи, с
громким стуком втыкавшиеся практически вплотную к бледному меловому контуру.
Ножи эти он брал с хлипкого столика, где лежала целая груда. Надо отдать
должное, получалось это у него ловко и сноровисто, впечатление производило.
Метатель щеголял не в пышной гусарской форме, а в прозаических полосатых
брюках, давно мечтавших о встрече с утюгом, и столь же мятой рубашке-апаш, не
способной похвастать особенной свежестью.
Бестужев присмотрелся к ножам, прикинул их количество —
пожалуй, забава могла затянуться надолго… Тогда он кашлянул, громко и не особенно
деликатно.
Человек обернулся как ужаленный, даже нож выронил на траву,
рявкнул:
— Я тебе говорил, болван… Ох, простите, сударь…
Произнесено это было по-французски — а потому Бестужев непринужденно ответил на
том же языке:
— Скорее уж мне следует просить прощенья, я прервал
ваши занятия…
— Пустяки, сударь. Я думал, опять этот паяц… Усы у него
и впрямь оказались роскошными (пусть и не нафабренными сейчас, уныло
повисшими), но усталое пожилое лицо мало напоминало бравую физиономию молодого
красавца с афиши. И всё равно, не могут же в столь убогом заведении служить
одновременно два метателя ножей? Совершенно излишняя роскошь… И потому Бестужев
уверенно спросил:
— Месье де Монбазон?
— Просто Жак, месье. Жак Руле. Будь я в родстве с
Монбазонами, вряд ли потешал бы этих бошей… Месье француз?
— Англичанин, — сказал Бестужев.
Даже при его безукоризненном французском рискованно было
выдавать себя за француза в разговоре с коренным уроженцем ля белль Франс — да
и к чему?
В лице усача что-то изменилось. Он смотрел теперь не то
чтобы неприязненно, но заметно насторожился. Возможно, он просто-напросто не
любил англичан?
— Мне нужен господин Кольбах, — сказал
Бестужев. — По срочному делу. Не подскажете, где я могу его найти?
Француз словно бы расслабился, услышав это.
«Интересно, — подумал Бестужев, — полное впечатление, что у него
совесть нечиста, не всякий визитер в радость…»
— О, пара пустяков, месье, — усмехнулся Жак.
Он ловко подхватил из кучи длинный нож с алой рукоятью и,
усмехнувшись уголком рта, цепко сощурясь, что есть сил пустил его в стенку
фургона — столь молниеносно, что Бестужев и осознать не успел.
Должно быть, доска была прибита плохо, только с одного
конца, удар от глубоко вонзившегося ножа прозвучал чуть ли не гулким выстрелом.
Приходилось признать, что месье Жак своё ремесло знает — клинок примерно на
треть вошёл прямехонько в красно-оранжевый выпученный глаз ярко-зеленого
крокодила, разинувшего усеянную жутчайшими зубами пасть.
— У вас и крокодил есть? — с усмешкой спросил
Бестужев.
— Был, — ответил месье Жак с гримасой. — Так
себе рептилия… — Он, словно рыбак, хвастающий выловленным сомом, развел
ладони на расстояние примерно в полтора аршина. — Сдох в Базеле…
Тем временем квадратное окошко фургона распахнулось,
высунулась лысая голова и зло завопила:
— Что за дурацкие шуточки, Жак! А если бы я стоял у
стены?
— Да ладно, месье Кольбах, а то я не знаю, где ваша
кровать, на которой вы в это время непременно лежите… — без малейшего
смущения ответствовал француз.
