Никакого подобострастия перед хозяином в нём не
чувствовалось. «Ну, понятно, — подумал Бестужев, — профессия не
уникальная, но достаточно редкая, это клоунов хоть пруд пруди, а подобный
мастер долго без хорошей работы не останется…»
— В чём там дело?
— Вот этот господин вас разыскивает по срочному
делу, — сообщил Жак, довольно вежливо кивнув в сторону Бестужева.
— Что за жизнь, что за город… Сплошные дела… Нет бы
кому прийти и сказать, что помер мой дядюшка и оставил в наследство поместье с
лесами и рыбными прудами…
— Ну откуда у вас такой дядюшка? — ухмыльнулся
Жак. — В жизни у вас его не бывало…
— А жаль, — серьёзно ответил Кольбах. —
Ладно, я сейчас выйду.
В фургоне послышались возня и стук, словно хозяин, второпях
натягивая штаны, задевал походную мебель. Очень быстро он распахнул дверь и
спустился по шаткой лесенке: лысый коротышка с пышными бакенбардами, в рубашке
без воротничка и расстёгнутой жилетке. Поперек живота тянулась толстенная и
массивная золотая цепь, а на пальцах сверкали брильянтовые перстни, но Бестужев
наметанным глазом определил, что «золото», тут и гадать нечего, самоварное, а
«брильянты» пребывают в вульгарном и ближайшем родстве с обыкновеннейшим
стеклом.
Герр Кольбах приблизился к Бестужеву деловитой и напористой
походочкой, подошёл вплотную, распространяя запах свежего дешевого спиртного,
спросил не без вызова:
— Ну и чего вам? Если насчёт потравы лужка, то я всё
заплатил, бумагу показать могу…
— Насколько я знаю, к вам поступил на службу Лео
Штепанек со своим аппаратом, — сказал Бестужев спокойно.
Месье Жак вернулся к своему столику, перебирал позвякивающие
ножи и, как показалось Бестужеву, очень внимательно прислушивался к разговору.
Кольбаха прямо-таки перекосило:
— Век бы про этого… не слышать!
— Это означает, что вы расстались?
— Да! — рявкнул Кольбах. — Вот именно,
незнакомец! Расстались, разошлись, разбрелись! — он глянул
подозрительно. — Вы, часом, не из законников будете? Вид у вас этакий…
лощеный. Если он вас прислал насчёт того, что я ему что-то там недоплатил —
пусть идет к чёртовой бабушке! Только через судебное заседание, и никак иначе!
Добровольно я и гроша ломаного не отдам! ещё оч-чень большой вопрос, кто
оказался в убытке! Его заумная машинерия жрала электричество, как мюнхенские
мясники — пиво, если посчитать, я оказался в убытке, а не он, венцы к его фокусам
ни малейшего интереса не проявляли, а недельную плату он брал аккуратно, и ещё
скандал устроил, мол, я ему двадцать крон должен! Да ни гроша! У меня из-за
него одни убытки! Так ему и передайте, и ему, и этому щелкопёру из дешевой
газетки, с которой только в нужник и ходить!
— Я вовсе не адвокат, — с величайшим терпением
сказал Бестужев. — Просто у меня дело к Штепанеку, и я хотел бы знать, где
его можно найти…
— Не адвокат? — саркастически ухмыльнулся
Кольбах. — И не полицейский тоже? и не государственный чиновник?
— Я — частное лицо…
— Ах, частное? Ну вот частными ножками частным порядком
и шагайте отсюда. Нашли из-за чего беспокоить приличного человека — дурацким
аппаратом и его дурацким хозяином мозги пудрить… Ну, шагайте!
Он задиристо придвинулся, сверкая глазами и представляясь
ужасно разозленным, решительным и отважным. Бестужев тихонько хмыкнул: подобный
человеческий типаж был ему прекрасно знаком — куражится исключительно до тех
пор, пока не получит должной отповеди…
Бестужев ничего не сказал и ничего особенного не сделал — он
всего-навсего несколько раз, не сильно и не слабо, похлопал владельца балагана
по плечу набалдашником своей трости. Чувствительно, можно сказать, похлопал.
Трость у него была с секретом — никакого клинка внутри на этот раз (Вена
как-никак, блестящая культурная столица), но набалдашник лишь казался
серебряным, а на деле был отлит из свинца весом в полтора фунта и мастерски
посеребрен. Да и сама трость — из прочнейшего и тяжёлого «железного» дерева. В
иных случаях нет нужды пускать в ход браунинг, можно и такой тросточкой
обойтись…
Он неотрывно смотрел в глаза притихшему Кольбаху и улыбался
— но так, что у человека впечатлительного от этой улыбочки мог и холодок пойти
по спине. Герр Кольбах, несомненно, человек с богатым жизненным опытом и должен
был истолковать такой взгляд и такую улыбку совершенно правильно…
Так оно и произошло: Кольбах стушевался, сник, отступил на
шаг с некоторым испугом во взгляде. Его тон из угрожающего стал сварливым, что
у людей подобного склада означает признание поражения.
— Ну что вы, право, сударь… Извините, если что не так…
Но знали б вы, какие убытки я из-за него понёс… Неделю на его машину ходили
глазеть, а потом надоело… А платил-то я ему аккуратно ещё две недели… Какая тут
недоплата… Войдите в мое положение…
— Значит, вы расстались, — утвердительно сказал
Бестужев. — Давно?
— Пять дней назад.
— И куда он отправился?
— Верите вы, сударь, или нет, но мне это совершенно
безразлично, — признался уже укрощенный герр Кольбах скорбным
тоном. — По мне, никакой разницы, куда он там отправился, век бы его не
видеть… Право, не знаю.
— А о каком журналисте вы говорили?
— Да крутился тут вокруг него один писака… Статеечки о
нём тиснул, целых две… Я то полагал, от этого выйдет толк и прибыток, а
получились одни убытки…
Двумя пальцами Бестужев извлек из кармашка для часов золотую
монету в двадцать крон и медленно, многозначительно повертел её перед носом
балаганщика. Тот с нескрываемой грустью созерцал то профиль императора, то
двуглавого австрийского орла, шумно сглотнул слюну… но в конце концов
решительно помотал головой:
— Поверьте, сударь, знал бы хоть что-то, уж сказал
бы… — он тоскливо разглядывал монету. — Но врать не буду, я и правда
не помню ни имени того щелкопёра, ни названия его листочка… Жалость какая…
Не походило, чтобы он врал, — иначе не таращился бы на
исчезнувшую в кармашке монету со столь неизбывной тоской. Приходится верить,
что он и в самом деле представления не имел, куда отправился Штепанек и даже в
каком направлении. Делать здесь больше нечего.
— Ну что ж, простите за беспокойство, герр
Кольбах, — сказал Бестужев предельно вежливо. — Счастливо оставаться.
Он кивнул стоявшему к ним вполоборота месье Жаку (тот
ответил поклоном) повернулся и пошёл прочь, пребывая не в самом лучшем
расположении духа.
— Сударь! Сударь! Эй!
Бестужев обернулся, сообразив, что эти возгласы относятся к
нему. Его вприпрыжку догнал невысокий вертлявый человечек, не то чтобы
обтрёпанный, но одетый крайне непрезентабельно, в потёртом залоснившемся
костюме с целлулоидным воротничком и мятом котелке, небрежно выбритый.
