— Что вы имеете в виду?
— Те двое, через два столика от нас, возле перил
веранды, — сказал Бестужев. — Только не нужно…
Аверьянов не шелохнулся.
— Алексей Воинович, я не всегда был генералом, —
сказал он с ухмылочкой. — Видывал виды. Ну да, господин в полосатом жилете
и другой, помоложе… Они за вами пришли, Алексей Воинович, появились следом.
— Да, я знаю, — сказал Бестужев. — Простите,
получается, что я их навел и на вас…
— Вздор, — сказал Аверьянов. — У меня тоже
давно уже появились свои персональные «прилипалы», так что ни в чём вы не
виноваты. Мой сейчас восседает возле двери на террасу. Я не стал его
стряхивать, не стоит этого делать без особенной нужды, уж вы-то понимаете…
Интересно только кто?
Бестужев его прекрасно понял. С равным успехом эти
незаметные, несуетливые, бесспорно умелые господа могли оказаться как филёрами
Тарловски, так и посланцами другой стороны, установить точно не представлялось
возможным. Ну что же, три дня у нас есть… нет, лучше считать, что только два,
будем пессимистами, иногда это полезно…
— Прежде за мной топали эпизодически, — сказал
Бестужев. — А вот нынче с утра привязались неотступно.
— У меня та же картина. Ну, что же вы хотите — события
ускоряют бег, говоря высоким стилем… Итак, мы всё обговорили, думается?
Осталось дождаться вечера и действовать. Алексей Воинович… — В его голосе,
право же, чувствовались просительные нотки, каких, по совести, быть не должно. —
Вы уж постарайтесь… Вы многое знаете, но всё же не представляете толком, какое
значение придаётся нашей миссии в Царском Селе… Смело можно сказать, что это
личное распоряжение…
— Я понимаю, — сказал Бестужев. — Можете быть
уверены…
Он не чувствовал ни восторга, ни удовлетворения оттого, что
именно на него пал выбор в таком деле. Скорее наоборот, хотелось оказаться от
всего этого подальше. Во всей этой истории было нечто, пока что не определимое
словами, но вызывавшее у Бестужева отторжение, даже неприязнь. Что-то здесь
было не так. Он не понимал толком, что его тревожило, — но что-то здесь
было не так… Нечто недосказанное, оставшееся непонятным, кусочек мозаики,
недостающий для понимания картины… Чутьём опытного жандарма Бестужев эту
недосказанность ощущал, но в слова свои мысли облечь не мог, и это злило.
Но следовало выполнять приказ. Как офицеру и положено.
Небольшими глоточками прихлебывая свой «капуцинер», Бестужев
смотрел вслед генералу Аверьянову: он неспешно шагал к выходу уверенной и
степенной походкой человека, чьи дела обстоят просто превосходно, и поблизости
нет даже намека на хлопоты или жизненные сложности. Так… Через короткое время
из-за своего столика возле двери на террасу встал и двинулся следом за
генералом помянутый господин в сером котелке, с едва наметившимся брюшком и
короткими густыми усами.
Бестужев не мог не оценить его высокую квалификацию:
господин в котелке более всего походил на средней руки чиновника, мимоходом
завернувшего на чашечку «меланжа» в свое излюбленное кафе. Ни в его походке, ни
в манере держаться не было ничего от филёра: просто-напросто по случайному
стечению обстоятельств он шагал в том же направлении, что и Аверьянов, даже
постоянной дистанции не держал — то отставал, то приближался. «Грамотно
работают, грамотно», — подумал Бестужев с холодной профессиональной
отстранённостью.
Покончив со своим кофе и промокнув губы салфеткой, он
небрежно воскликнул:
— Цален!
К нему тут же подскочил предупредительный цаль-кельнер.
Австрийская система в этом отношении отличалась от российской: в России
рассчитываешься с тем именно официантом, что тебе прислуживал, здесь же деньги
получает один, особый цаль-кельнер, исключительно этим и занятый.
Как и следовало ожидать, господин лет сорока в полосатом
жилете и его спутник, помоложе, подгадали всё так, чтобы разделаться со своими
кофе и пирожными одновременно с Бестужевым. Уже в дверях он услышал небрежное:
— Цален!
И неторопливо направился по Шпигельгассе — не двигался
куда-то с определённой целью, а беззаботно фланировал, поигрывая тросточкой,
бросая на красивых молодых дам исключительно такие взгляды, кои не расходились
с мерками общественного приличия.
Оба филёра обнаружились сзади, когда он прошагал едва ли не
половину квартала. Эти тоже работали идеально: на пятки не наступали, дистанцию
меняли произвольно и нерегулярно, вскоре проделали классические «клещи»: тот,
что помоложе, так и шёл за Бестужевым, а тот, что в полосатом жилете, перешёл
на другую сторону улицы и двигался по ней параллельно Бестужеву, чуть ли не
голова в голову с ним. «Логично, — подумал Бестужев, — если я сверну
налево, в сторону собора Святого Михаила, там будет гораздо больше возможностей
сбить слежку рывком — и они это предусмотрели. Вот только я вовсе не собираюсь
от вас избавляться, господа мои, я это проделаю часа через три, не раньше,
сейчас просто смысла нет…»
…Происходящее ничуть не напоминало сцену из авантюрного
романа, где под покровом ночного мрака сходятся зловещие личности, живописно
задрапированные до глаз в чёрные плащи. Во-первых, до темноты было ещё далеко.
Во-вторых, чёрные плащи и широкополые шляпы давным-давно вышли из моды у тех,
кто занимается чем-нибудь тайным. Всего-навсего на обочине широкой аллеи
остановился фиакр, и из него вылез известный сибирский князь Иван Партский,
элегантный, бодрый и донельзя светский. Фрака он, правда, надевать не стал,
Илона его предупредила, что вечеринки у Руди отличаются крайней
непринужденностью, но всё же на нём была безукоризненная серая визитка, на
лацкане красовались фрачные награды, а на груди справа поблескивала затейливая,
безвкусная и разлапистая многолучевая звезда — орден эмира Бухарского. Бестужев
совершенно не разбирался в регалиях этой опереточной державы, а потому не
помнил точно, что у него на груди — «Благородная Бухара» или «Корона», но это
не имело значения.
Он закурил египетскую папиросу и неторопливо пошёл в
обратном направлении, навстречу второму фиакру, из которого выбрался
петербургский приват-доцент Людвиг Фридрихович Вернер, он же поручик Лемке из
Санкт-Петербургской охраны, одетый сейчас самым обыденным образом, поскольку
ему-то не предстояло идти в гости к барону, находившемуся в отдаленном родстве
с Габсбургской фамилией. Какое-то время они прохаживались вдоль дороги и
беседовали о сущих пустяках, совершенно не имевших отношения к делу. Поручик,
как моментально отметил Бестужев, пребывал в состоянии легкого возбуждения — но
не настолько неприемлемого, чтобы одёргивать его словесно.
«Должно быть, полагает, что полоса невезения кончится
наконец, — подумал Бестужев. — Что ж, я бы ему этого желал от всей
души…»
Дело в том, что поручик Лемке был невезуч. Нет, это не имело
ничего общего с неудачливостью: сыщик из поручика отличный, прекрасно себя
зарекомендовал, ничего из порученного никогда не проваливал, наоборот, выполнял
не без блеска, и у начальства на хорошем счету, и среди сослуживцев любим… Вот
только как-то так получалось, что и награды поручика обходили стороной, и с
чинопроизводством обстояло не лучшим образом. Нет, никто из вышестоящих (а ведь
иногда случается) не обносил его намеренно ни наградой, ни очередной
звёздочкой, никаких умышленных интриг. Просто — так уж как-то получалось, что
именно Лемке всегда оставался не отмечен и не повышен. «Колея у него
такая, — как-то высказался хитроватый хохол ротмистр Терещенко. —
Угодил, значит, в такую именно колею, а теперь что же? Як у нас говорят, пищи
да бежи…»
