Если аппарат примет гораздо более малые размеры, наступит
сущий ад. Мужья получат возможность следить за женами — и наоборот,
коммерсанты… за конкурентами… да чёрт возьми, превеликое множество народа
получит возможность исключительно из гаденького любопытства вторгаться в чужие
интимнейшие секреты, в точности так, как это делает сейчас гогочущая пьяная
компания… Да и в нынешних своих размерах аппарат, в общем, вовсю может
применяться для всех вышеперечисленных целей — а также для таких, которые наше
неизвращенное воображение пока что и представить себе не может. Боже мой, каким
убогим анахронизмом окажутся подглядывающие за купальщицами развратники,
производители порнографических картинок и прочих эротоманских утех… Дойдёт до
того, что мы их будем вспоминать не с отвращением, а едва ли не с умилением…
Появятся новые профессии — в точности так, как появились
шофёры, кинематографисты и монтёры по починке телефонов. Одни будут
устанавливать в тайне объективы, другие — за столь же приличную плату искать
установленные. Глупо думать, что случится иначе: человечество испокон веков
обладало умением с завидным постоянством приспосабливать любое изобретение,
любую техническую новинку для самых гнусных целей — так что иные изобретатели
ещё успевали в ужасе и омерзении проклясть дело рук своих. Речь идет об особо
впечатлительных, понятно — многие совершенно не озабочиваются моральными
последствиями своих изобретений. Наподобие присутствующего здесь господина
Штепанека: для него, конечно, унизительно вот так использовать гениальное
творение своего ума — но ведь, дабы добыть средства к существованию,
преспокойнейшим образом прислуживает своим аппаратом этой кучке богатых
бездельников, пресыщенных прежними развлечениями и оттого очаровавшихся новым.
Как истинному интеллигенту и положено, внутренне негодует, презирает про себя
своих нанимателей — но служит-то как миленький, а ведь никто его не неволил,
нож к горлу не приставлял, не пугал и не принуждал ничуть…
Бестужев чуточку испугался той бездны, что ему
открылась, — того будущего, которому неминуемо предстояло наступить, тех
аппаратов, что покончат с секретами и частной жизнью. И ведь прекрасно
понимаешь, что всё именно так и случится…
Не всё, конечно, так мрачно. Пулемёты, броненосцы,
скорострельные орудия и автоматические пистолеты всё же не уничтожили
человечество, порнографические карточки не обрушили окончательно моральные
устои — да и порнографическая литература не отвратила окончательно лучшую часть
человечества от Шекспира и Пушкина. Точно так же и аппарат Штепанека при
широком его распространении всё же не сделает частную жизнь совершенно открытой
любому беззастенчивому соглядатаю. Однако мир наш станет ещё непригляднее и
неуютнее, господа… А он и так достаточно непригляден и неуютен, что греха
таить.
Бестужев словно очнулся от кошмара, встряхнул головой,
отгоняя печальные мысли — которые, собственно, вовсе и не полагались ему по
рангу, если можно так выразиться. Он не был философом — да и нисколечко о том
не сожалел, он не принадлежал к рефлектирующим интеллигентам, день и ночь
озабоченным раздумьями о высоких материях. Он был жестким и целеустремленным
охотничьим псом — и ничуть не тяготился этой ролью. Но всё же и у человека его
профессии порой могут возникнуть меланхолические мысли, заводящие в такие
умственные дебри, что следует гнать их подальше…
— Эх, ну что ж они так быстро…
— Время позднее, Фери, обоим светочам морали следует
вернуться в свои уютные семейные гнездышки, дабы лишних вопросов не возникло…
Бестужев окончательно вернулся к окружающей реальности.
Гомон и сальные шутки прекратились, уступив место разочарованному
молчанию, — любовники одевались, приводили себя в порядок, вновь
приобретая высокоморальный, едва ли не возвышенный облик, чуждый всякому
пороку…
— А всё же славное было зрелище, господа!
— Кто же спорит, Фери, кто же спорит!
— Пойдёмте выпьем? Ну, как вам забава, князь?
— Сильнейшее впечатление произвела, — сказал
Бестужев чистую правду.
Глава 11
Все чижи на веточке, а я, бедняжка, в клеточке…
Подходящий момент, которого ожидал Бестужев, в конце концов
наступил. Он знал — в том числе и по собственному опыту — что подобные гулянки
рано или поздно начинают рассыпаться. Слишком скучно становится заниматься
одним лишь винопитием, у сотрапезников возникают самые разнообразные
побуждения, каждый хочет продолжать веселье на свой манер. Так случилось и
здесь: драгун с парой приятелей засобирались куда-то, впрочем, куда именно и к
кому, догадаться было нетрудно по подмигиваньям и ухмылкам других. Лысый Фери с
частью оставшихся гостей возжелали предаться ещё одной исконно дворянской
забаве, картам, — и барон распорядился внести ломберный столик. Наступило
время, когда собравшиеся пребывают в некоторой неопределённости, ещё не
занявшись чем-то вплотную. Кто остался за столом, попивая шампанское, кто в
нетерпении переминался вокруг устанавливавших столик лакеев, кто бесцельно
расхаживал по зале.
Бестужев понял, что время пришло. Он встал, подошёл к
оказавшемуся в некотором отдалении от остальных барону и сказал непринужденно:
— Руди, у меня для тебя маленький сюрприз и маленький
подарок… Ты не думал, отчего у меня именно бухарская звезда красуется? Я,
помимо всего прочего, ещё и почётный консул Бухары в Вене, эмир мне доверяет
немало серьёзных поручений… Скажу тебе по секрету: он собирается нанести визит
в столицу империи, и, как это частенько бывает, я, помимо прочего, имею
полномочия наградить полдюжины сановников…
У барона заблестели глаза, он, кажется, начинал понимать — но
боялся верить своему счастью. Бестужев без тени улыбки, совершенно серьёзно
продолжал:
— Вот мне и пришло в голову: почему я должен вручать
награду какому-нибудь скучному гофмейстеру из Шенбрунна, которого я даже и не
знаю? Ты — другое дело, Руди, мы друзья, я замечательно провел у тебя время… В
конце концов, всё зависит исключительно от меня, у меня полномочия решать
самому… — Он подтянулся и заговорил суше, официальнее: — Господин барон
фон Моренгейм, позвольте в силу представленных мне полномочий вручить вам
золотой знак ордена Благородной Бухары…
Достал из кармана обитую чёрным бархатом коробочку и нажал
на шпенёк. Крышка отскочила, взорам предстал лежащий в гнезде из того же
чёрного бархата затейливый орден, копия того, что красовался на груди у Бестужева,
поменьше размером, правда, зато не серебряный, а золотой.
Барон ни словечка не мог вымолвить, оцепенев в радостном
изумлении. Почти насильно вложив ему в ладонь коробочку, Бестужев продолжал уже
гораздо развязнее:
— Сказать по совести, Руди, я не могу присовокупить к
ордену диплом… но в Бухаре иные порядки, это как-никак Азия… Эмир — типичный
восточный владыка, ему и в голову не приходит на европейский манер сопровождать
орден официальной бумагой. Он просто вручает его награждённому и почитает дело законченным.
Таковы уж обычаи…
