— Нет, благодарю, — сказал Бестужев. — Я
приехал на своём, он дожидается у ворот.
— Правильно, для чего же ещё существуют слуги? Ну, что
вы стоите, Луитпольд? Вы же слышали, князь вам заплатит помимо того, что
получаете у меня. Адальберт, Франц! Живо пакуйте аппарат!
Буквально через три минуты Бестужев с бароном шествовали к
воротам позади двух лакеев, тащивших аппарат, и наблюдавшего за ними Штепанека.
Багажа оказалось даже меньше, чем Бестужев ожидал: самым громоздким был
принимающий ящик, тренога оказалась сложенной и упакованной в деревянный ящик
размером с большой саквояж, а объектив — или как он там именовался — и вовсе
оказался немногим больше полевого бинокля, пребывал почти в таком же футляре, и
Штепанек без усилий сам нёс его на плече (видимо, не доверял лакеям самую
хрупкую часть аппарата). Неплохо, подумал Бестужев. Всё это занимает совсем
мало места, упаковано так, что переноска никаких трудностей не представляет.
Объектив можно даже не сдавать в багаж, выдав именно что за туристический
бинокль…
В бумажнике у него лежали железнодорожные билеты на
варшавский экспресс, отправлявшийся завтра в половине одиннадцатого с Северного
вокзала, или Нордбанхофа. Скорый поезд, билеты на всякий случай взяты в вагон
для курящих (ради удобства не только Бестужева, но и Штепанека, он, профессор
говорил, табака не чурается). Границу Российской империи они должны пересечь
ещё до наступления ночи — при том, что никакой погони, естественно, не предвидится
— они не беглецы, а совершенно законопослушные путешественники, не имеющие
прегрешений ни перед одной полицией Европы. Как удачно всё складывается! Успели
до срока, ультимативно выдвинутого графом Тарловски, ай да мы!
Один из лакеев сбегал за Густавом, поклажу погрузили в
фиакр. Бестужев почувствовал себя в положении человека, окончательно сжегшего
за собой мосты. В Вене ему больше нечего было делать, по всем счетам заплачено,
Вадецкий час назад получил свой чек, во всех съёмных квартирах и отелях заплачено
вперед, так что внезапное исчезновение постояльцев никому ущерба не нанесёт и в
полицию обращаться не заставит: весь их багаж уже перевезён на квартиры Лемке и
Бестужева, все до одного предупредили хозяев квартир и служащих отелей, что
неотложные дела могут потребовать их срочного выезда без всякого уведомления.
Несколько иностранных подданных, ничем криминальным себя не запятнавших в
дунайской столице, в один прекрасный миг, оказавшись в Нордбанхофе, собственно
говоря, испарятся в воздухе — ну, предположим, окончательное растворение
призраков произойдёт в тот момент, когда скорый пересечёт российскую границу,
но это уже мелочи…
Барон с искренним чувством обнялся с Бестужевым (из-за
многочисленных орденов у последнего осталось впечатление, что его заключил в
объятия рыцарь в железных доспехах). Прощание было прочувствованным, как
водится меж истинными друзьями.
Собственно, я ни в чём перед ним не виноват, — подумал
Бестужев. — Аппарат и Штепанек — не его собственность. Орден его
благотворит. После загадочного исчезновения сибирского князя будет какое-то
время терзаться недоумениями, но очень быстро забудет всё в вихре светских
удовольствий… или нет, для пущей чистоты дела нужно будет перед отъездом
отослать барону письмо: сослаться на срочные дела, туманно намекнуть на некую
тайную миссию, упомянуть мимоходом, что неблагодарный изобретатель куда-то
скрылся… Да, пожалуй, это не помешает… Илона… Ну, никак нельзя сказать, чтобы
сердце Бестужева обрушилось в смертную тоску при мысли о том, что они никогда
больше не увидятся: никаких чувств и не было, собственно говоря, с обеих
сторон…
Фиакр тронулся, два каретных фонаря бросали на дорогу
тусклые пятна колышущегося света. Опустив стекло со своей стороны и выглянув
наружу, Бестужев убедился, что на небольшом отдалении их сопровождают ещё два
зажжённых каретных фонаря, а гораздо дальше виднеется ещё пара световых пятен.
Всё было в порядке. Во втором экипаже, исходя из прежних расчётов, —
поручик Лемке, в третьем — люди генерала Аверьянова, где-то совсем уж далеко
позади движется четвёртый фиакр с филёрами Бестужева. Все до единого вооружены
— мало ли чего следует ожидать, учитывая предприимчивость и дерзость Гравашоля,
а то и других охотников за аппаратом, о которых известно только то, что они
существуют…
Не подняв стекло до конца, он закурил папиросу и любезно
предложил портсигар Штепанеку. Тот папиросу охотно взял.
— Объясните мне, господин Штепанек, — сказал
Бестужев крайне вежливо, — можно когда-нибудь будет сделать так, чтобы ваш
аппарат передавал ещё и звуки?
— В будущем всё возможно, — ответил
Штепанек. — Наука и техника не стоят на месте.
— А зависимость от электрических проводов как источника
энергии удастся преодолеть?
— Всё возможно.
Всё это звучало крайне сухо, инженер, сразу видно, не горел
желанием поддерживать беседу, и Бестужев покладисто замолчал. Тем более что для
него самого все эти технические подробности уже не имели никакого значения:
пусть ими забавляются господа вроде Бахметова, что до него, он свою задачу
выполнил сполна, есть все основания чуточку гордиться…
Свежий ветер Бестужева изрядно отрезвил, но всё же хмель ещё
гулял в голове, выпито было немало. Он был благодушен и весел, сидел,
откинувшись на спинку сиденья, улыбаясь в полутьме, мурлыкая под нос модный в
этом сезоне романс госпожи Белогорской:
В мою скучную жизнь
Вы вплелись так туманно,
Неожиданно радостна ваша тайная власть —
Ураганом весенним, но совсем нежеланным,
Налетела, как вихрь, эта тайная страсть…
Вам девятнадцать лет,
У вас своя дорога,
Вы можете смеяться и шутить,
А мне возврата нет, я пережил так много,
И больно, больно так в последний раз любить…
Давно уже на душе у него не было так уютно. Совершенно
неважно, что думает о нём Штепанек — эксцентричный русский князь из тех мест,
где медведей стреляют с крыльца, а вороны замерзают на лету, может вести себя,
как загадочному русскому и положено…
Полностью он, конечно, не расслабился, памятуя о возможных
неприятных встречах, время от времени зорко поглядывал на дорогу, прикасался к
браунингу в потайном кармане. Впрочем, мало что удавалось разглядеть за
пределами колышущихся пятен тусклого света, время от времени вырывавших из
мрака придорожный кустарник и стволы деревьев, — но лошади шли спокойной
рысью, никто не бросался наперерез, не стрелял, не выказывал враждебных намерений.
А там и в Вену въехали, потянулись улицы, широкие и
узенькие, прямые и кривые. Как это случается в незнакомом городе, Бестужев
представления не имел, где именно они сейчас проезжают — даже те улицы, на
которых он бывал часто, в темноте казались никогда не виденными. Вена не
принадлежит к числу тех европейских столиц, где ведётся оживленная ночная
жизнь, — в реальности она совсем не такова, как в венских опереттах.
Пустые улицы, редкие экипажи, тускловатые фонари, размеренно шагающие полицейские…
На какой-то миг Бестужев и в самом деле ощутил себя персонажем авантюрного
романа: тайные агенты, зловещие анархисты, охотящиеся друг за другом посланцы,
загадочный аппарат, гениальный изобретатель, взрывы бомб и револьверная
стрельба, извилистые узкие улочки старинной части города, зыбкий свет,
таинственные тени… Ну, что поделать — и авантюрные романы, если вдуматься
глубоко, берут основание в жизни…
