— А что поделать? — пожал плечами Бестужев. —
Сдаётся мне, ваши люди исправно выполняют ваши приказы? Точно так же и мои люди
получили приказ обеспечивать мою безопасность. Когда в окно помещения, где я
находился, полетела бомба… Что им оставалось делать? Логично?
— Пожалуй — пробурчал Гравашоль, по-прежнему поглядывая
неприязненно. — Но какого чёрта вы перешли мне дорогу?
— Тысячу раз простите, Луи, — не без шутовства
раскланялся Бестужев. — Но неужели вы настолько серьёзная персона, что
революционеры всех стран должны становиться перед вами навытяжку, как новобранец
перед капралом?
— Изволите быть революционером? — с той же иронией
бросил Гравашоль.
— Надеюсь, вы не зарезервировали право на это понятие
исключительно за собой? — не менее иронично сказал Бестужев.
— Стало быть, революционер…
— Нет, полицейский, — безмятежно произнёс
Бестужев. — Мои люди у пресс-бюро действовали классическими полицейскими
методами, да? Вы и в самом деле так полагаете?
Кое-чего он уже добился: перестал быть допрашиваемым.
Несмотря на вопиющее неравенство в их положении, разговор приобретал некие
черты дискуссии…
— Ну-ну, не особенно мне тут, — буркнул
Гравашоль. — Пока что вы у меня в руках, а не наоборот. И Дунай — вот он,
в двух шагах…
— Согласен, — сказал Бестужев. — Аргумент
действительно веский. Но годится он, простите, только для трусов. А я не из
пугливых, иначе занимался бы чем-то более мирным и безопасным…
— И всё равно, это вы у меня в руках…
— Не спорю, — сказал Бестужев. — Однако, как
вы, должно быть, понимаете, у меня достаточно друзей, способных надлежащим
образом отплатить за мою безвременную кончину. Там, в пансионате, вы были
настолько неосторожны, что назвались… Вы думаете, если я исчезну, Боевая
организация будет очень уж долго ломать голову в поисках подозреваемого? Вы
полагаете, что они обратятся в суд с жалобой? Или полагаете, что память у них
короткая? Если вы настолько уж горите желанием стать объектом охоты не только
полиции, но и наших боевиков… Вольному воля, месье…
— Зачем вам Штепанек?
— А вам? — моментально парировал Бестужев.
Насколько он мог судить, с тремя подручными Гравашоля,
безмолвно торчавшими вокруг, произошёл некий перелом. Услышав, что чёрт их
дернул связаться со своим братом-революционером, они самую чуточку
переменились. Нет, они по-прежнему держали револьверы в руках и не сводили глаз
с Бестужева, но некий перелом в их сознании всё же произошёл — самую чуточку их
расслабивший. И прекрасно…
— К какой партии принадлежите? — спросил
Гравашоль.
Бестужев засмеялся:
— Луи, вы же умный человек… Неужели у людей вроде нас с
вами есть документы, соответствующим образом заверенные партией? Такие
документы бывают только у полицейских, а у революционеров их как-то не водится…
У вас есть документ, что вы — именно Луи Гравашоль, руководитель
анархистов-унитаристов? Неужели? Я могу назваться кем угодно, вы всё равно не в
состоянии проверить…
Он не боялся возможного теоретического диспута: в Охранном
отделении имелась богатейшая библиотека: литература всех без исключения
революционных партий, какие только водятся. Сотрудникам прямо вменялось в обязанность
её изучать, чтобы знать назубок политические платформы, теоретические воззрения
и прочее. Так что Бестужев при необходимости мог назваться хоть эсером, хоть
эсдеком (с учетом тех многочисленных фракций, на которые они расколоты) —
и с большим знанием вопроса вести теоретический диспут.
— Сейчас я, конечно, проверить не в состоянии, —
спокойно сказал Гравашоль. — В данный момент. Но я потребую встречи с
кем-то из вашего руководства, чтобы обсудить кое-какие насущные вопросы, а до
тех пор, уж простите, вы будете пользоваться моим гостеприимством…
— Слишком далеко придётся ехать, — сказал
Бестужев.
— Не считайте меня ребенком, — возразил
Гравашоль. — Из какой бы страны вы ни были, к какой бы партии ни
принадлежали, поездка получится не такой уж долгой. Большая часть деятелей
партий того направления, к какому принадлежим мы с вами, обычно пребывает в
европейской эмиграции, а не в своей стране…
Он был совершенно прав, именно так и обстояло. Дело
принимало не самый весёлый оборот: стало ясно, что свободно уйти отсюда
Бестужеву в любом случае не дадут. Членом какой бы партии он ни назвался.
Пользоваться гостеприимством Гравашоля и далее ему совершенно не хотелось —
всего через шесть-семь часов должен был отправиться варшавский скорый.
Анархисты наверняка не подвергали его квартиру тщательному обыску, а значит, не
обнаружили тайник с запасным паспортом и железнодорожными билетами — иначе
Гравашоль давно бы об этом упомянул.
Итак, разойтись миром не получится. Никак не получится.
Значит, пора предпринимать действия…
— Вам не кажется, что вы ведёте себя нагловато? —
спросил он. — С какой стати руководство моей партии должно вступать с вами
в какие-то переговоры?
— Потому что я так хочу, — отрезал
Гравашоль. — Потому что вы у меня в руках, и у вас есть только два пути:
либо мы с вами отправимся к вашему руководству, либо вы отправитесь в недолгое
плаванье по Дунаю…
— Хотите приберечь аппарат только для себя?
— Предположим. Если у ваших есть другое мнение, мы как
раз и обсудим этот предмет…
Как ни перебирал Бестужев варианты, ни один мирный не
подходил. Предположим, он назовёт некую партию — и что же? Его потащат к тому
представителю руководства, что в данный момент находится ближе всего к
Вене, — и неизвестно ещё, удастся ли освободиться по дороге. Не говоря уж
о том, что, назвав наобум партию, можешь столкнуться с тем, что Гравашолю
кто-нибудь из её руководства прекрасно знаком: все эти нелегалы, от бомбистов
до мирных оппозиционеров, в сущности, напоминают жителей одной маленькой
деревушки, все они друг друга знают — ну, большинство — и заочно, и въяве…
Бестужев спросил деловито:
— Вы в самом деле готовы обсудить вопрос об аппарате? В
том смысле, что готовы отказаться от единоличного им обладания? Он многим
принёс бы пользу…
— Там видно будет, — сказал Гравашоль. —
Сейчас он мне нужнее, чем кому-либо…
— Вы полагаете? — спросил Бестужев. — Я не
сторонник анархизма, однако, как всякий революционер, уважаю взгляды людей,
борющихся с тиранией. И тем не менее признавать за одной вашей партией
монополию на важность задач… В конце концов, если вернуться к теоретическим
основам, то мы увидим…
Он произнёс несколько длиннейших фраз, насыщенных самой что
ни на есть высокопробной теорией, поминал и Маркса, и Бакунина, и Лассаля.
Краешком глаза видел, что головорезы Гравашоля совершенно заскучали, видя, что
разговор как-то незаметно перерастает в теоретическую дискуссию. Они не
походили на людей, очень уж вдумчиво интересовавшихся теорией, а также сутью
идейных разногласий меж революционными партиями.
