…Полковник Васильев выглядел чуточку озабоченным.
— Ну что же, — сказал он, задумчиво глядя на
людный перрон. — Наблюдения за вами не было. Правда, в такой толчее могут
преспокойно замешаться десятка два агентов, которых даже опытный человек не
вычислит…
Бестужев сказал:
— Но когда я покупал билет, ездил на вокзал, за мной не
было слежки, уж в этом я совершенно уверен.
— И дай-то бог… Что вы улыбаетесь?
— Когда за мной прибыл фиакр, чтобы отвезти на вокзал,
одна из лошадей извозчика сронила на мостовую несколько катышей…
— И что же?
— Старая казачья примета, — сказал
Бестужев. — Это к добру и успеху. Во время японской кампании в нашем
отряде служило немало казаков, я от них многое узнал. Если лошадь казака,
уезжающего на войну, испражняется — добрый знак, казак вернется целым и
невредимым. Если помочился конь, — либо убьют казака, либо ранят, в плен
возьмут, коня убьют. Самое скверное у них считается, если при выезде фуражка с
головы упадёт, — тут уж верная смерть, и близёхонько.
— Ну, у вас же нет фуражки…
— Тем лучше, — усмехнулся Бестужев. — Ага,
смотрите…
На перроне показалась мисс Луиза Хейворт в сопровождении
носильщика с чемоданами. Прошла к спальному вагону «Ориент-экспресса»
сообщением Константинополь — Париж.
— Стрекоза… — поморщился Васильев. — Выслать
бы по этапу административным порядком, как в матушке-России заведено, да где ж
тут… Алексей Воинович, у меня к вам сугубо частный разговор. Я этого не
говорил, вы, соответственно, не слышали — но, верно говорю, на ус намотайте и в
голове держите…
— Да?
— Поосторожнее с Гартунгом, когда будете в Париже…
— То есть?
— Всем хорош господин Гартунг, заведующий заграничной
агентурою, — сказал Васильев негромко. — Работник дельный, агентурою
опутал Францию, и не только её, как паук паутиной, чинами отмечен, орденами
увешан… Однако есть у него нехорошая черта характера…
— А именно?
— Мы как-то говорили, помнится, о разных человеческих
типах офицеров охраны, — сказал Васильев медленно. — Есть такие, что
чувствуют себя посреди внутренних интриг, словно рыба в воде, с превеликим
удовольствием в межведомственных хитрушках бултыхаются, кабинетную карьеру
стремятся сделать… А другие — чистейшей воды служаки, увлечённые лишь самим
процессом розыска. Вы, думается мне, из вторых…
— Уж это несомненно, — сказал Бестужев.
— Как были вы в душе воякой, так и остались… Упаси
боже, я не в осуждение, я, признаться, сам такой: сижу себе в благополучном
отдалении от столичных дрязг, помаленьку делаю дело, и так-то мне хорошо,
Алексей Воинович, так-то мне вольготно, вы б знали… Нет у меня шустрых
подчинённых, под меня копавших бы, нет непосредственного начальства, против
коего порой интриговать приходится, да и с какими-либо соседними конторами нет
склок по причине отсутствия таковых контор в непосредственной близости… Немало
нас, таких, и не только за границей, другое дело — господин Гартунг.
Посвящённым известно, что есть у него две мечты, прямо-таки жгучих страсти: одна
— генералом стать, пусть и статским, другая — занять солидное кресло в
Департаменте полиции. И всё бы ничего, стремления, в общем, ничуть не
противозаконные, однако давно водится за господином Гартунгом нехорошая
привычка: случалось, что чужие достижения он себе приписывал. А сейчас случай
серьёзный: личное поручение государя, особая важность акции… и, соответственно,
награждения соответствующего масштаба. Велико искушение, Алексей Воинович…
— Откровенно говоря, меня не особенно заботят
награды, — сказал Бестужев. — Нет, не буду вам врать, что я к ним
совершенно равнодушен, отнюдь, коли уж награды существуют, и ими отмечаются
успехи, отчего же не получать и не носить? Но не особенно меня волнует, если
кто-то часть достижений себе припишет. Жизнь такова, увы…
— Вы не поняли, — сказал Васильев, глядя на него
печально и цепко. — Стремление означенного господина к присвоению чужих
заслуг может принять нехорошие формы. Весьма даже нехорошие. Понимаете меня?
— Но не хотите же вы сказать… — вымолвил Бестужев
чуточку оторопело.
— Ничего я не хочу сказать, — досадливо ответил
Васильев. — Я вас всего-навсего призываю быть предельно осторожным, а вы
уж понимайте, как знаете… но отнеситесь к моим словам предельно серьёзно.
Зафиксированы были, знаете ли, печальные примеры, правда, касались они не
офицеров, а простых агентов… но то что существует тенденция, меня и заставляет
вас к осторожности призывать. Возможно, я на старости лет стал мнительным, к
врачам обращаться пора, душем Шарко лечиться… но лучше уж переосторожничать,
чем… Случаются в нашем стаде… паршивые овцы. Вы, насколько я знаю, вступали в
Сибири в контры с полковником Ларионовым? Подробностей я не знаю, но слухом
земля полнится. Имел и я пересечения с этим субъектом. Ну, сами знаете, как это
бывает: в сущности, позор Корпуса, заслуживает не то что отставки, а чего и
похуже, но безнаказанным останется ещё долго, быть может, навсегда. Сие вовсе
не говорит об ущербности системы — в любой стране, в любой конторе, хоть ты
тресни, непременно найдётся некоторое количество паршивых овец… К чему это я?
Моральные принципы, — он произнёс эти слова, иронически кривя губы, —
полковника Ларионова вам достаточно известны. Могу вас заверить, что с моралью
господина Гартунга обстоит даже хуже. А посему держите ухо востро, чтобы с вами
в человеческом муравейнике под названием Париж несчастный случай не произошёл,
чтобы под случайный омнибус не попали, с башни Эйфеля не сверзились по пьяному
делу, устрицами несвежими не отравились насмерть, от несчастной любви к
парижской мидинетке не застрелились невзначай…
— Нет, вы серьёзно полагаете…
— Ох, да ничего я не «полагаю», ротмистр! — с
досадой промолвил Васильев. — Просто-напросто, превосходно изучив
Гартунга, частным образом вам рекомендую быть осторожным и недоверчивым. Могу я
надеяться, что вы серьёзно отнеслись к моим словам и всё осознали?
— Конечно, — сказал Бестужев. — Я не мальчик,
грязные сложности жизни усвоил. Вот только до сих пор подобное, если честно,
омерзение в душе оставляет.
— Ну, тут уж ничего не поделаешь, голубчик, се ля ви…
Кого вы там увидели?
Он тоже посмотрел в окно вокзального ресторана. К спальному
вагону, украшенному табличкой «Стамбул — Триест — Париж», подошёл профессор
Бахметов, за которым носильщик нес один-единственный чемодан.
— Ну, ничего удивительного, — сказал
Васильев. — И господина профессора в Париж отправляют для возможных
научных консультаций, дело ведь грандиозное закручено… Забавно, право — либерал
за спиной, за графинчиком в компании себе подобных усердно витийствует,
фрондирует азартно, речи толкает о «прогнившей монархии» и «ответственном
правительстве» — однако, едва солидные ордена замаячили, как миленький,
распрекрасным образом сотрудничает с презираемыми им сатрапами в голубых
мундирах. Хочется ему ленту… Вот видите, Алексей Воинович, даже либеральная
наша научная интеллигенция к материальным знакам отличия весьма даже
неравнодушна что ж говорить о Гартунге… Не знакомы с биографией сего
достопочтенного господина?
