И тут он сообразил. Гомон-то был русский! Исключительно на
русском изъяснялись эти не особенно и щеголеватые господа, а также
немногочисленные дамы, одетые отнюдь не со свойственным парижанкам, даже
некрасивым, изяществом…
Серж как ни в чём не бывало уверенно лавировал меж
столиками, то и дело раскланиваясь практически с каждым, перебрасываясь парой
слов. Бестужев — точнее, костромской купчик Руссиянов — покорно тащился следом.
А поскольку принятая на себя роль как раз позволяла, он озирался откровенно,
открыто, вовсе даже неделикатно, словно деревенский мужик в зверинце со
всевозможным экзотическим зверьём из заморских стран…
И ощутил нечто наподобие слабенького удара электрического
тока. Он узнал эту брюзгливую физиономию, намозолившую глаза всякому, кто
просматривал картотеки Охранного: небезызвестный, можно даже сказать,
знаменитый Барцев, пышно именующий себя «охотником за провокаторами»… нужно
признать, и в самом деле попортивший немало крови Особому отделу департамента,
неустанный разоблачитель секретных сотрудников в рядах революционеров всех
мастей… Именно он, сволочь такая, вызнал у бывшего директора Департамента
полиции Лопухина имя Азефа, ценнейшего агента, поднявшегося в самые верхи
Боевой организации эсеров, — что, скотина, радостно распубликовал в
газетах, в результате чего лёгкую оторопь испытали и большинство работников
Охранного, ведать не ведавших об этаких достижениях родной конторы…
Так, а это у нас кто? А это у нас Милонов, он же «Дедушка» и
«Тринадцать», по которому в России виселица давненько плачет за все забавы с
бомбами и револьверами… А это, изволите ли видеть, товарищ Дукельский, эсдек, в
терроре не замешанный, однако приговоренный к немалой высидке, да вот незадача,
сбежавший за пределы… Батюшки мои, да это ведь «Кинто», из кавказской боевой
дружины, головная боль не только Тифлисского губернского жандармского
управления, но и всего Департамента… «Дунаев», звезда теоретической мысли — при
обнаружении в пределах Российской империи подлежит немедленному задержанию…
«Рыжий», Самсоньев, Сроня Либерман, «Октавий»… Действительно, зверинец.
Первым побуждением Бестужева, нерассуждающим, рефлекторным
было немедленно вызвать к месту жандармский полуэскадрон и всех свободных
филёров — и он лишь через несколько секунд вспомнил, что в силу нынешнего
географического положения лишён этой возможности, вот жалость-то… Куда ни глянь
— беззаботно потребляют приличными рюмками нечто белесое, похожее на
разведённый зубной порошок, дымят табачищем, дискутируют совершенно беззаботно
лица обоего пола, числящиеся в пределах Российской империи в розыске, причём по
высшей категории… Кого ни возьми — «немедленно подлежит», хватай любого — и
можно наладить для отбывания неотбытых тюремных и каторжных сроков. Воистину,
словно картотеку листаешь. Хватает и незнакомых лиц — но все поголовно, никаких
сомнений, были бы радостно встречены, на Фонтанке, 16 и незамедлительно взяты в
оборот…
Бестужев едва не расчихался — здесь курили не «капораль»,
крепкий табак, напоминающий американский, и не более подходящий притязательному
вкусу визир. Дымили русскими папиросами — а русские, он уже успел сам
убедиться, как заядлый курильщик, продаются в Париже самых скверных сортов да
вдобавок втридорога… Чёрт бы его побрал, куда он его притащил? Не дай бог
нарвёшься на кого-нибудь из тех, кому ты прекрасно знаком отнюдь не в облике
костромского купца…
Серж как ни в чём не бывало направлялся прямиком к
Дукельскому — он же «Бородач», он же «Анюта»… а впрочем, партийных прозвищ у
означенного поболее даже будет, чем блох на барбоске. Они приветствуют друг
друга рукопожатием…
— Ну, как дела, Карл Моор вы наш бесценный? —
поинтересовался Серж с той самой весёлой наглостью, что субъектам его пошиба
всегда сходит с рук. — Всё сотрясаете основы империи Российской, сатрапов
клеймите, троны рушите? Как успехи?
— Помаленьку, Серёженька, — сдержанно ответствовал
Дукельский, глядя на нежданного визитёра с лёгкой досадой, но без особой
неприязни, скорее так, как смотрит взрослый на докучливого несмышлёныша, коего
приходится терпеть.
— А что ж так? Слышали, итальянский король приезжает?
Взяли бы маузер да прикончили коронованного сатрапа…
— Сережа, милый, — с величайшим терпением ответил
Дукельский, — вам должна быть известна программа нашей партии и курс на
неприятие индивидуального террора? Вам скорее уж к тем господам, — он
дёрнул подбородком, указывая на столик, за которым восседал
«Тринадцать». — Такие предложения по их части. Подучили бы программу,
право, коли уж такие беседы затеваете…
— Да леший их разберёт, ваши программы, —
беззаботно отмахнулся Серж. — Скучища!
Бестужев вынужден был признать, что его спутник чертовски
убедителен сейчас — ни тени фальши, нисколечко не переигрывает, недалёкий и
беззаботный парижский бонвиван, коего никак нельзя заподозрить не то что в
тесных связях с Охранным, но даже в подобии мыслительной деятельности. Однако
какого же чёрта он…
— А можно, Дантон вы наш, я вам хорошего друга
представлю? — Серж, сияя белозубой улыбкой, поманил Бестужева. —
Ваня! Вот, извольте любить и жаловать, мой старинный приятель Иван Савельич
Руссиянов, костромской купечище высокого полёта: пароходы на Волге имеет,
пролетариат ваш любимый эксплуатирует по невежеству своему в марксизме…
Дукельский поклонился довольно сухо. Бестужев, наоборот,
раскланялся со всем усердием, сияя беззаботной улыбкой жизнерадостного идиота
даже ослепительнее Сержа. Как ни в чём не бывало вопросил:
— Наше вам, как здоровье? Русские тут, я смотрю? А не
заказать ли нам водочки? Я, господа, только что приехал, охота встряхнуться на
самый что ни на есть парижский манер… Хлобыстнем со всей широтой? Вы не беспокойтесь,
я плачу, мы, хоть и костромские, обхождение знаем…
Он очень надеялся, что тоже достаточно убедителен.
Дукельский взирал на него не то чтобы неприязненно — скорее уж с холодным
любопытством энтомолога, разглядывающего в лупу редкую букашку.
— Нет, благодарю вас, — сказал он наконец. —
Простите великодушно, здесь водка в сочетании с костромской широтою решительно
не в ходу…
Бестужев развёл руками:
— Была бы честь предложена, а от убытка бог избавил…
— Ты присмотрись, Ванюша, присмотрись, — сказал Серж
покровительственно. — Вот это и есть страшные революционеры, про которых
ты и в Костроме должен был слышать, я надеюсь… Губернаторов бомбами убивают,
сейфы несгораемые экспроприируют, готовят в России великие потрясения на манер
французских…
— Серж, вы снова балаганите… — поморщился
Дукельский.
— Ну, каков уж есть. Простите, Степан Евлампьевич, не
удержался, хотел Ванюше показать революционеров во всей красе, где он ещё такое
зрелище увидит?
— Прискорбно, что вы находите этому месту подобное
употребление…
— Да пусть уж человек полюбуется, вас же не убудет, мон
ами! Смотришь, распропагандируете Ванюшку, он вам на революцию пару тысчонок и
отвалит…
