О французском давно уже и речи не было, он изъяснялся
исключительно по-русски.
— Ну, что вертишься, как гадюка под вилами? —
продолжал он грозно и неприязненно. — Шпион чёртов… Эсер или эсдек?
— Ваше благородие! — возопил Шарль на чистейшем
русском. — Помилосердствуйте! Какие тут эсеры! Мы вовсе даже наоборот…
Полное впечатление, что он собирался пасть на колени — но
Бестужев крепко удерживал его за шиворот, чтобы, чего доброго, не прыскнул в чащобу,
гоняйся за ним потом…
— Это как? — осведомился Бестужев, хорошенько
встряхнув пленника. — Что значит — наоборот?
— Будьте с нами благонадёжны, господин ротмистр! —
пролепетал Шарль. — Мы ж, прости господи, не революционеры какие! Совсем
наоборот! Приставлены, можно сказать, для вашего бережения, чтоб, не дай бог,
не случилось чего, в Париже окаянные бомбисты так и кишат, по улицам шляются
невозбранно, коньяк хлыщут и баб хороводят…
Судя по разговору и повадкам, перед Бестужевым оказалась
личность мелкая и примитивная, вряд ли принадлежавшая к образованным слоям
общества. Закрепляя успех, Бестужев извлек из потайного кармана браунинг,
поводил стволом перед носом мнимого Шарля и зловещим голосом сообщил:
— Пристукну я тебя сейчас, чтобы не врал тут…
— Будьте благонадёжны! — уже буквально возопил
кучер. — Меня к вам приставили Сергей Филиппович, а если брать выше,
господин Гартунг, Аркадий Михайлович, лично распорядились! Ваша милость —
человек не последний, мало ли что в этом богомерзком городе случиться может!
Вот, извольте…
Он трясущимися руками извлек из кармана брюк бумажник, а из
него — какую-то картонку, протянул Бестужеву, глядя умоляюще и что-то
неразборчиво причитая. Бестужев вырвал у него картонку, поднёс к фонарю. Это
оказалось оформленный по всем правилам билет тайного полицейского агента на имя
Шарля Мушкетона. Изучив его, Бестужев хмыкнул: то ли совпадение, то ли, что
гораздо вероятнее, Аркадий свет Михайлович проявил своё тонкое чувство юмора,
нарекши агента именем слуги из знаменитого романа Дюма…
— Не сомневайтесь, ваше высокоблагородие! — молил
Шарль, пристукивая зубами. — Свой я, свой! Исключительно в целях заботы о
вашей милости приставлен! Христом Богом клянусь! Спросите Аркадия Михайловича
или Сергея Филипповича! Всё ради охранения вашей персоны от революционеров!
— Ну что ж… — процедил Бестужев, пряча
браунинг. — И обо всех моих перемещениях, встречах, разговорах ты,
конечно, подробнейшим образом хозяевам докладываешь?
— Как же иначе-с? Служба!
«Это, конечно, не штатный филёр, — рассуждал про себя
Бестужев. — Опытный филёр не поддался бы первому же нажиму, сказку бы
убедительную сплёл — да и не попался бы так легко на довольно-таки примитивную
ловушку с русским языком…»
— И кто же ты такой будешь, чадушко? — спросил
Бестужев не без любопытства.
— Тверские мы, ваше высокоблагородие, Кузявины мы,
Пантелей Никанорыч!
— Так-так-так… — протянул Бестужев. — И как
же ты, Пантюша, в Париж угодил?
— Коловращение жизни…
— Не врать!
— Подлинно вам излагаю, коловращение жизни… Будучи
приказчиком у купца первой гильдии Пеструхина, знаючи французское наречие ввиду
обширных и долгих связей хозяина с Францией, в Париж его степенство
сопровождаючи…
— Ну, а дальше? Как ухитрился из приказчиков в тайные
агенты перепрыгнуть? Отвечать, мошкара! — Бестужев встряхнул пленника. И
вспомнил Мигулю. — Иначе я тебе, гипотенуза, устрою такой категорический
императив! Чистой воды дифференциал!
— Человек слаб, ваше высокоблагородие, а грех сладок…
Так уж вышло, что в один несчастный день заимствовал я у купца некую сумму
денег и, как бы это выразиться, затерялся в безвестности… Здесь паспортов не
особенно и требуют, прожить можно, ежели потихонечку… Думал в Италию
перебраться, там вечное лето стоит, народ лёгкий, девки, говорят, красивейшие…
жизнь дешёвая… только как-то так оно вышло, что денежки размотались… На мою
удачу, пересекла меня Фортуна с Сергеем Филипповичем, а тот отвёл к Аркадию
Михайловичу… Они, Аркадий Михайлович, к делу и пристроили, обещали за
безупречную службу казус с пеструхинскими денежками совершенно предать
забвению, помочь в Россию вернуться незапятнанным и избавленным от уголовного
преследования… Вот и служу полтора годика, как одна копеечка, нареканий не
было-с, хоть Аркадия Михайловича, хоть Сергея Филипповича спросите!
Исключительно в целях заботы о вас всё! Мало ли… Революционеры кишмя кишат,
полиции не опасаясь нисколечко…
Бестужев уже утратил всякий интерес к этому субъекту: ну что
тут могло быть интересного? Подтвердилось одно из соображений, и только. Строго
говоря, упрекнуть Гартунга не в чем — такое поведение вполне может считаться
исключительно проявлением заботы о важном петербургском визитёре…
— Ладно, — сказал Бестужев. — Помолись своему
ангелу-хранителю, что испугом отделался. Только запомни накрепко, амплитуда ты
трахейная: если пискнешь хоть словечко что Аркадию Михайловичу, что Сергею
Филипповичу об этом происшествии и нашем разговоре… Мало того, что вовек тебе
более России не видать — лично прослежу, чтобы тебя, поганца, французская
полиция за кражу денег хозяйских законопатила на здешнюю каторгу, откуда тебе
уже в жизни не выйти… Уяснил? Аркадий Михайлович, спору нет, человек
влиятельный, только я-то, голуба моя, из самого Петербурга, из знаменитого
здания, которое сотней таких вот Аркадиев Михайловичей командует, как унтерами…
— Нешто мы не понимаем? Всё будет в лучшем виде, ни
одна живая душа… Рад стараться, ваше высокоблагородие!
— Ну и отлично, — сказал Бестужев. — Что
стоишь? Карабкайся на козлы, и поехали. Время позднее, порядочным людям спать
пора. Прямиком на мою парижскую квартиру…
Глава 8
Парижские будни
Парижский рассвет ничуть не походил на сероватые
петербургские или ничем не примечательные, хотя и не лишённые красоты венские —
необычный он был какой-то, акварельный, игравший загадочными и неожиданными
оттенками. Вот только любоваться этим было некогда — события разворачивались…
Ламорисьер, стоявший посреди небольшого кафе, — где, не
спрашивая поднятого с постели хозяина, устроил нечто вроде штаба, очень уж
местечко было удобное — обвёл всех присутствующих своим знаменитым тяжёлым
взглядом, к коему Бестужев уже успел привыкнуть. Насупясь и нахмурясь,
произнёс:
— Ситуация следующая, господа мои… Консьержка — баба,
сразу видно, хитрющая, пробы негде ставить. Но соображает, что с нами ссориться
как-то не с руки, боком выйдет… Клянётся и божится, что вчера вечером в
квартиру приехал хозяин ещё с тремя незнакомцами, за ними внесли два больших
ящика. По описанию внешности определить трудно, с кем мы имеем дело — но
наверняка с нашими друзьями, изменившими внешность, как они это порой
практикуют. С того времени, как мы установили наблюдение, никто из подходящих
под описание дома не покидал — ни через парадное, ни через чёрный ход. Из дома
вообще никто не выходил. — Он покосился даже не на Ксавье, а в его
сторону: — У господина инспектора найдутся какие-нибудь ценные замечания по
ситуации?
