— Я… — сказал Бестужев, тщательнейшим образом
подбирая слова. — Я переночевал в небольшой гостинице, телефонирую вам из
маленького кабачка…
— Вокруг всё спокойно? За вами нет слежки?
Бестужев оглянулся на крохотное помещение, ещё раз окинул
взглядом парочку в углу, унылого пьяницу перед графином красного, равнодушного
хозяина. Ответил:
— Ручаюсь, что нет.
— Ну, хоть что-то… Помните заведение, где мы с вами
говорили о разных… причудливых изобретениях?
— Конечно, — сказал Бестужев.
— Как быстро вы можете там оказаться?
Бестужев быстренько прикинул в уме:
— Примерно через три четверти часа.
— Хорошо, — сказал Ксавье. — Для надёжности
отсчитаем час… и ещё четверть. Я вас буду ждать там. Идите со всеми мыслимыми
предосторожностями, вам понятно?
— Да, но…
— Вы что, не читали утренних газет? — не без
сарказма вопросил инспектор.
— Не удосужился как-то, — признался Бестужев.
— Немедленно купите газету, кое-что поймёте… Всё. Через
час с четвертью в том именно заведении. Все предосторожности!
И трубку на том конце провода решительно повесили. Бестужев
аккуратно водворил свою на крючок, уже понимая, что произошло нечто новое — и
лично для него наверняка не особенно и радостное. Кивнул толстому усатому
хозяину — тот лениво наклонил голову в ответ — вышел из кабачка и, расслышав
неподалёку пронзительные вопли мальчишки-газетчика, замахал рукой:
— Гарсон!
Мальчишка пулей подлетел к нему, подхватил монеты, сунул в
руку свежеотпечатанный газетный лист и, не удостоив Бестужева, даже мимолетного
взгляда, помчался дальше, выкрикивая всё так же оглушительно:
— Русские нигилисты сводят счёты! Резня в Фонтенбло!
Масса трупов! Куда смотрит полиция?
Найдя местечко неподалёку от шумной улицы, Бестужев
опустился на скамейку и раскрыл газету.
Он даже не смог бы назвать те чувства, которые испытал…
Сразу под названием почтенного печатного органа огромными
буквами напечатан заголовок — то самое, что вопил мальчишка. А чуть ниже — его
собственная фамилия, точнее, его последняя фамилия, под которой он пребывал
исключительно в Париже. Значит, вот каков оказался следующий ход господина
Гартунга… Но какова прыть! Этого ни за что не придумать было заранее, Аркадий
Михайлович явно импровизировал — но до чего же мастерски, скотина…
С крикливой развязностью, свойственной подобным статейкам во
всех абсолютно уголках света, излагалась леденящая душу история о том, как
нынешней ночью на уединённой вилле в Фонтенбло русские радикальные
революционеры по известным им одним причинам устроили перестрелку, в результате
чего на месте событий остались два трупа: Степан Чермазов, известный террорист
из эсеров, в Российской империи приговорённый к пожизненной каторге, но
ухитрившийся бежать, и Сергей Вадбольский, ни в одну партию не входивший,
однако крайне близкий к эмигрантским кругам. По счастливой случайности уцелел,
хотя и ранен неопасно выстрелом из пистолета, некий полицейский агент, который
и сообщил, что вышеозначенную резню учинил известный ему другой эсеровский
террорист, пребывающий в Париже с фальшивым паспортом на имя Ивана Савельевича
Руссиянова.
Парижская полиция поднята на ноги… Агенты располагают полным
описанием преступника (Бестужев инстинктивно заслонился от прохожих газетным
листом)… Комиссар Ламорисьер, чьи подчинённые также задействованы в розысках,
заверяет: «Этот молодчик у нас долго не пробегает, тут ему не русские леса!»
Ну, дальше можно и не читать — ничего конкретного, одни рассуждения о страшных
русских, которые и в Париже, признанной столице цивилизованного мира, ведут
себя, как азиатские дикари…
Однако, подумал Бестужев с удивившим его самого
спокойствием. Сволочь, мерзавец, гадина… но до чего хваток!
Значит, эти два обормота не послушались дельных советов
Бестужева и всё же попёрлись к своему царю, богу и воинскому начальнику. А тот…
Режьте меня, отрубите мне голову, но ручаться можно, что Сержа Аркадий
Михайлович положил собственноручно — с него станется, слишком хитёр, чтобы
привлекать кого-то ещё, да и действовать следовало быстро, так, чтобы это
непременно попало в утренние газеты… Понятно, почему он пристукнул Сержа, а
Пантелея всё же оставил в качестве надёжного свидетеля: Пантюшка, бесправный
беглец, спасающийся от уголовного преследования, полностью в руках Гартунга, а
за Сержем не числилось грехов, способных сделать его совершеннейшей
марионеткой…
Бестужеву пришло в голову, что Гартунг, собственно,
всего-навсего продолжает первоначальный замысел. Обе намеченных цели, в общем,
достижимы. Удар по революционной эмиграции будет нанесён, как и задумывалось
изначально. Что до Бестужева… Предположим, полиция его хватает. Он, не выдавая
всей подоплеки событий, заявляет, что является жандармским офицером, а вовсе не
террористом-эсером. Со временем Департамент полиции, узнав о случившемся, его
слова непременно подтвердит, очистит от глупых обвинений, вырвет из цепких ручек
мадам здешней Фемиды… вот только, к гадалке не ходи, когда это наконец
случится, пройдёт достаточно много времени, чтобы дело Штепанека успело
завершиться, вполне возможно, успешно, и господин Гартунг опять-таки окажется,
если так, в первых рядах отличившихся, а вот Бестужев — в крайне неприятном, уж
безусловно проигрышном положении… Без сомнения, Гартунг что-то такое
убедительное подготовил, чтобы предстать не противником Бестужева, не
злоумышлявшим на его жизнь, Боже упаси, а, наоборот, благородным спасителем… Не
мог он такого не приготовить… Чёрт с ними, с наградами и лаврами, но Гартунг
непременно выскользнет из этой истории да ещё и в героях сыска ходить будет… И
ничего не докажешь, собственноручные показания Сержа, лежащие сейчас в потайном
кармане, с его смертью становятся едва ли не полностью бесполезными, а Пантюшка
от всего отопрётся… если только жив останется к тому времени… а ведь, скорее
всего, и переселится туда, где нет ни печали, ни воздыхания… В этой ситуации
любые попытки Бестужева добиться справедливости и объяснить истину, будем
реалистами, цели, скорее всего, не достигнут: Аркадий Михайлович,
благороднейший джентльмен с огромными заслугами на ниве сыска, на Бестужева
даже не обидится, а будет смотреть скорбно, сочувственно головой качать,
печально молвить о юношеской горячности и неопытности иных ротмистров, не
распознавших в происшедшем самую подлую провокацию со стороны революционеров… И
это ему будут сочувствовать, а не Бестужеву, это ему поверят. Поскольку
единственное доказательство, три листка, исписанных карандашом беглым почерком,
в общем, в свете происшедших изменений ни черта не стоят… И Бестужеву поневоле
придётся очень быстро уняться, если он станет упорствовать, на него совершенно
искренне посмотрят, как на умом тронувшегося, а там и явное неудовольствие
выскажут — таков уж расклад. Выскользнет, мерзавец, в героях ходить будет, в
вожделённых генеральских чинах, пусть и штатских — такова, господа мои, суровая
реальность. Неуязвим получился наш Аркадий Михайлович.
