Климов молчал, поглядывая на ребят, и прикидывал, как бы их оставить в Москве. Раздался телефонный звонок, и Климов машинально переспросил:
– Какой Киев?
– Самый обыкновенный, – зарокотал в трубке знакомый бас. – Ты свои штучки брось, я тебя за тыщу верст насквозь вижу. Дай хлопцам трубку.
Вырывая друг у друга трубку и повернувшись к Климову спиной, Лавров и Панин разговаривали с “батей”. Чтобы не стеснять ребят, Климов встал у окна, а когда в кабинет вошел Зайцев, он улыбнулся и приложил палец к губам.
– Шленов хочет поговорить с вами, – шепотом сказал Зайцев. Они вышли из кабинета.
– Ты уж прости меня, Владимир Николаевич, но я с этим... – Климов замялся, подыскивая подходящее слово, – разговаривать не буду.
– Это почему же?
Климов услышал в голосе заместителя презрительные скрипучие нотки и остановился.
– Давай не ссориться. Хотя бы пару дней, что ли. Не могу я, понимаешь! Не могу видеть этого гада! – Климов расстегнул ворот рубашки и провел рукой по шее. – Сделай одолжение, допроси сам.
– Допрос я провел, – сказал Зайцев и, открыв дверь своего кабинета, жестом пригласил Климова войти. – Шленов дал исчерпывающие показания.
– Да куда же ему деваться, – проходя в кабинет, ответил Климов. – Гад он, во всем гад. Теперь небось валит на других, свою шкуру спасает.
– Какой ты правильный, Василий! Как судишь легко! Главное, всегда ты уверен в своей правоте, – Зайцев бросил папку, которую держал в руке, и ударил кулаком по столу.
Климов смотрел на заместителя, открыв рот. Это был первый случай, чтобы Зайцев повысил голос и говорил кому-нибудь “ты”.
– А вот не валит на других Шленов, берет всю вину на себя. И знает, что расстрелять могут, а все берет на себя.
– Так что же нам теперь, его пожалеть и отпустить? – спросил Климов.
– Осудить! Оправдать! Посадить! Отпустить! – закричал Зайцев. – Понять! Понять надо! Почему Шленов предатель? Почему? Не подумал? И думать не хочешь, для тебя он отрезанный ломоть. В тюрьму его или к стенке, – Зайцев быстро ходил по кабинету и говорил, будто рубил сплеча. – А я не могу так. Ты с первого дня революции шагаешь в ногу, и тебе все ясно. Ты узнал, что Зайцев окончил академию и служил в белой армии, – и Зайцев на мушке. Осталось только спустить курок. А вот осечка, – он остановился перед Климовым. – Осечка, дорогой товарищ. Меня судить за академию все равно, что судить за цвет лица. Я еще не родился, а меня уже ждали в этой чертовой академии. Я с молоком матери всасывал чуждые для тебя идеи, а сейчас мы рядом. А почему? Думаешь, я сразу разобрался, извинился за происхождение и зашагал в ногу? Черта с два! Меня большевики спасли. Настоящие большевики, тебе до них еще сто лет расти и разума набираться.
Климов исподлобья смотрел на Зайцева, чувствовал, что медленно краснеет, и молчал.
– А Шленов? Был рабочим человеком. Знаешь, как он увяз? Был когда-то оружейником у Махно. Скрыл этот факт и попался в лапы Ржавина. Запутал его старик, запугал. Мы с тобой отчасти виноваты в этом. Мы должны были узнать первыми о его прошлом. И надо, чтобы он доверял нам, а не ржавиным, верил в нашу доброту, в нашу справедливость, – Зайцев успокоился и устало провел ладонью по глазам. – Что может быть сложнее человеческой судьбы? Возьми Лаврова а Рюмина. Одинаковые семьи, одинаковое воспитание, а Лавров становится комсомольцем и совершает подвиг, Рюмин же вырастает в Цыгана и мечтает о мести. Почему? Люди, люди, вставшие или оказавшиеся на их пути, решали их судьбы, вели за собой.
– Тебя послушать, так человек к собственной судьбе и отношения не имеет, – вставил наконец Климов. – Все, мол, от других зависит.
– Лавров с Рюминым и зависели, что они в одиннадцать-двенадцать лет понимали? Даже смешно, что тебе объясняю. Все теперь от большевиков зависит. Дорогу проложили, теперь на нее людей выталкивать надо. Воспитывать. Много людей рядом топчется, так их не отталкивать, а вытаскивать надо, и каждого отдельно.
– А ты почему в партию не вступаешь? – неожиданно спросил Климов.
Пашка толкнул дверь, но она оказалась заперта. Это был первый случай, чтобы, вернувшись домой, он не застал Аленку дома. Пашка нагнулся, пошарил под половиком, нашел ключ и открыл дверь. Комната встретила холодно, голые облезлые стены смотрели, как на чужого, и Пашка зябко повел плечами. Куда вдруг смоталась девчонка? Он сунул руки в карманы и засвистел, но сразу сфальшивил, потом часто заморгал глазами и шмыгнул носом.
“Неужели ушла? – подумал Пашка и заглянул под кровать: плетеной корзинки на месте не было. – Ушла. Столько дней сидела здесь, молчала, ждала чего-то, а теперь ушла”. Пашка плюнул, но даже плевка не получилось, и он, тускло выругавшись, вытер подбородок и опустился на стул. Девчонка как девчонка, таких двенадцать на дюжину по улице шастает. А любит его. Пашка точно знает, что любит. Другие на деньги его зарились или пофасонить хотелось: смотрите, мол, какой у меня кавалер – самый фартовый карманник в округе, Пашка Америка! А эта – любит, Пашка точно знает.
Он опустил руки между колен и поморщился, словно от физической боли. Кончился Америка. И не сгорел, и не менты повязали, а просто кончился. Когда в подвале рыжий повис на шее у Сержа, Пашка понял, в какую “игру” эта пара играла, закружилась у него голова, и дух захватило. А когда Серж, то есть Михаил, посмотрел на Пашку, улыбнулся смущенно и сказал: “Извини меня, Павлик”, – у него аж искры из глаз посыпались. А эти двое смотрят на него жалостливо, словно на щенка, который хочет по-волчьи оскалиться, и улыбаются. Увидел он себя со стороны, и кончился, и нету Америки, а есть Пашка – маленький такой, словно вправду щенок.
Пашка закурил и с тоской оглядел грязную комнату. Он потер лоб, пытаясь вспомнить, какая она была, Аленка. Неожиданно дверь распахнулась, и вошла Аленка, глаза в пол-лица, рот до ушей, – самая что ни на есть настоящая Аленка.
– Ждешь? – весело спросила она и закружилась по комнате. – Молодец, – потом, видимо, заметила, что с Пашкой творится неладное, схватила его за волосы, подняла голову и долго смотрела в лицо. – Ты моей записки не читал? – Аленка взяла со стола какой-то листок и снова заглянула в его слепые глаза. – Дурачок. Какой ты дурачок, Павлик! Разве я могу тебя бросить?
Пашка молчал, он ничего не понимал и не чувствовал. Все его силы были сосредоточены лишь на одном: не плакать, только не плакать.
– Давай поднимайся, Павлик, – говорила Аленка, – опоздаем. Остался всего час.
Пашка встал и пошел к дверям. Дорогой он молчал, все пытался понять, зачем он уезжает. На вокзале Аленка бежала впереди, тянула Пашку за руку и говорила:
– Быстрей, Павлик, быстрей. Шестой вагон, десятое и одиннадцатое место.
Они проскочили мимо проводницы и, перешагивая через многочисленные чемоданы и узлы, добрались до своих мест.
Лавров, Панин и Климов были уже в купе. Они молча пожали Пашке руку и продолжали свой разговор.
