– А что с этим карликом стало? – спросил Гордей.
– На клочки разорвали, потому что его еще больше, чем диктатора, ненавидели, – объяснил Леший. – И по всегдашней традиции все документы, что в контрразведке были, сожгли, чтобы ничего от старого режима не осталось, в том числе и тот паспорт, с которым я приехал.
– Как же ты можешь обвинять меня в предательстве, если у тебя никаких доказательств нет? – несколько воспрянул духом Назаров и даже в наступление перешел.
– А они мне нужны? Да я сам живое доказательство. Или ты решил, что я тебя в полицию сдам? – делано удивился Леший. – Нет, Мефи, у меня с тобой другой разговор будет. С глазу на глаз.
– Это беззаконие! – завизжал Назаров.
– Заткнись! – взревел Гордей.
Не удержавшись, он врезал ему, но не изо всех сил, а так, чтобы тот только замолчал, потому что преступник во время суда должен в сознании быть – как же иначе?
– Это не беззаконие. Это возмездие, – поправил Назарова Гуров, подходя к Лешему и становясь рядом с ним.
– Господин полковник, Лев Иванович. Вы же не допустите самосуда. Пусть меня посадят в тюрьму. Сдадут меня в полицию. В следственный комитет, в прокуратуру. Где ваша честь офицера? – надрывался Назаров.
– А где ваша была? – невинно поинтересовался Гуров и заметил: – К тому же я в отпуске и нахожусь здесь как частное лицо. А еще хочу вам напомнить, что, раз уж вы так хорошо осведомлены о связях Ивана Александровича, то должны понимать, что в СИЗО вы не заживетесь, и смерть ваша легкой не будет. Но, если вам так хочется попасть в СИЗО, это можно устроить. Нанятые вами Степан и Игнат охотно дадут признательные показания, и вас обвинят в попытке похищения человека из корыстных побуждений, сиречь, ради выкупа. А то, что вы его потребовали бы не в денежной форме, ничего не меняет. – Назаров попытался было что-то сказать, но Лев Иванович не дал ему и рта открыть. – Да знаю я, что вы мне возразить хотите – что у вас ничего не получилось. Так это сути дела не меняет. Срок вы все равно получите, а уж я постараюсь, чтобы он был максимальным. Попадете вы на зону. И стараниями Ивана Александровича, за что я его ни в малой степени не осуждаю, уют вам там создадут невыносимый – вот уж где над вами покуражатся. И полезете вы, Роман Филиппович, в петлю совершенно самостоятельно. Так что не стоит ко мне обращаться. Вы лучше вот его, – он кивнул в сторону Лешего, – как господа бога, умоляйте: вдруг он убьет вас быстро? Но это вряд ли, – подумав, заметил он.
Лев Иванович уже понял, чем кончится для Назарова этот разговор, и его это нимало не покоробило – предательство должно быть наказано, сколько бы времени ни прошло, потому что, как он считал, такие преступления срока давности не имеют, и то, что свидетелей не осталось, для него абсолютно ничего не значило.
– Вы после этого не сможете спать спокойно, – не унимался Назаров.
– Узнав, что такая падаль больше не топчет землю, я буду спать безмятежно, как младенец, – усмехнулся Гуров и спросил у Лешего: – Что же вы с посольством не связались?
– Не знаете вы правил нашей игры, – усмехнулся тот. – Они бы сделали удивленное лицо и заявили, что советских граждан на территории страны нет – я же говорил, что в случае провала на родину-матушку рассчитывать нечего, выкручивайся сам, как знаешь. Но одного человека я попросил о Локтеве узнать. Я, конечно, на ладан дышал, но, чтобы ему горло перегрызть, у меня сил хватило бы. Только подонок этот, оказывается, уже в Союз вылетел. Ну, местные, которые благодаря моему молчанию в живых остались, были людьми благодарными. Подлатали меня немного и с беженцами переправили в соседнюю страну. И двинулся я на родину. Без документов, ломаный-переломаный, без голоса…
– Как же ты смог? – почти простонал Гордей.
– Ненависть, брат, ненависть! – объяснил Леший. – Ну, о том, как добирался и сколько, песня отдельная и очень грустная, как я уже сказал, на одной ненависти и держался. Приполз-таки, как собака подыхающая, на родной порог. Только уезжал я из одной страны, а вернулся совсем в другую. Ладно, думаю, наша-то служба при всех царях России нужна была. Надеялся я, что всем моим злоключениям конец пришел, а это только началом оказалось.
– Не поверили тебе? – догадался Гордей.
– Да нет, брат, хуже – со мной никто даже не разговаривал. Но это уже потом было, а тогда я первым делом к родителям отправился – они у меня в Подмосковье жили. Кому же еще мы любыми нужны? А только мамам нашим. Думал, отлежусь немного, в порядок себя приведу и с командованием свяжусь. Пришел в родной двор, а на окнах нашей квартиры занавески чужие, и на балконе джинсы висят, которых у нас в доме быть не могло. И спросить ни у кого я ничего не могу, и вид у меня такой – кто угодно испугаться может. Стал я тогда возле мусорных баков отираться, по двору болтаться, в подвале ночевать, и скоро из разговоров соседей узнал, что ни мамы, ни папы в живых уже нет. Тогда я в Москву двинулся.
– К девушке своей? – спросил Гордей.
– Да нет, и в мыслях не было – как я мог ей таким уродом на глаза показаться? – горько сказал Леший. – Есть у меня там друг надежный, из наших же, только комиссовали его по очень серьезному ранению, инвалидность дали, пенсию. А жене его калека оказался не нужен, так что один он жил, но связь с нашими поддерживал. Пришел я к нему, а он меня сразу и не узнал, потом только. Тут-то я такое о себе услышал, что, честное слово, жалеть начал, что в том сарае не сдох.
– В провале группы обвинили вас, – предположил Гуров.
– Точно, – зло бросило Леший. – Локтев в своем рапорте указал, что это именно я группу выдал. Почему же ты, Мефи, на меня все свалил, а не на кого-нибудь другого?
– Это случайно вышло, – прошептал разбитыми в кровь губами Назаров.
– Не заставляй меня быть грубым раньше времени, – пригрозил Леший.
– Просто мне сказали, что ты последним в живых остался, а потом, когда мной после переворота кто-то из местных в посольстве интересоваться начал, я понял, что ты все-таки выжил, – глядя в сторону, признался Назаров.
– Да, сволочь, подставил ты меня, чтоб свою шкуру спасти. И это меня все стали предателем считать. – Голос Лешего дрожал от ненависти. – Мы с другом тогда до утра просидели, и написал я ему все, что со мной приключилось и кто в этом виноват, и он мне поверил. А потом стал новости рассказывать: что девушка моя, а она у нас вольнонаемной работала, как о моем якобы предательстве услышала, так быстренько от ребенка избавилась. И я ее за это не осуждаю, потому что одно дело, когда у тебя муж и отец твоего ребенка заслуженный офицер, и совсем другое, когда его все предателем считают. И о том, что Локтев Назаровым стал и в Европе теперь блаженствует на работенке непыльной, я тоже от него узнал.
– Небось тесть устроил, – сказал Гордей.
– Да уж не за собственные заслуги, – подтвердил Леший. – Попросил я друга, чтобы он с ребятами нашими поговорил, и они мне с командиром нашим встречу устроили. Я же ему больше, чем себе, верил. Верил я, что все поймет и поможет. Он же с отцом моим вместе военное училище оканчивал, дружил с ним – это уже потом судьба их развела. Только ребята отказались. Поверить-то они мне поверили, а вот помочь отказались. Я тогда подумал, что они это потому, чтобы себя не подставлять. Обиделся я на них страшно и решил уйти. Уговаривали они меня не горячиться, а мне как вожжа под хвост попала. Поняли они, что не остановить им меня. Скинулись они тогда, дали денег, одежду приличную, лохмы свои я к тому времени подстриг так, чтобы уши закрывали, так что от чудища лесного уже более-менее отличался. Уехал я в глухое Подмосковье, где у мамы в маленькой деревушке от сестры ее двоюродной домик остался, о котором никто не знал. Он к тому времени почти развалился, да я не привередливый, мне главное было, что туда посторонние не сунутся – туда от станции километров пять пехом топать надо, а транспорта никакого нет, да и жителей в деревне – раз-два и обчелся. Обжился я немного и письмо отправил на домашний адрес командира, благо, знал его. Причем написал так, чтобы только он понял, от кого это, и встречу назначил.
