Несколько поодаль помещался плотный усатый мужчина в сером
фартуке и кепке, приставив к ноге метлу, словно гвардеец винтовку. На Бестужева
— как и на всех остальных, впрочем — он смотрел без всякого интереса.
Экипаж тронулся. Обернувшись, Бестужев помахал немке рукой,
увидел, что она мелко, торопливо осеняет его вслед крестным знамением. Сказать
по совести, его это чуточку растрогало — много лет прошло с той поры, как
женщина подобным образом провожала его навстречу опасностям, да и женщины этой
давно уже не было на свете…
Он увидел еще, что колеса экипажа оставляли за собой едва
заметный грязный след — и к нему с метлой наперевес с бравым и решительным
видом направился дворник в сером фартуке. Не подлежало сомнению, что через
минуту вновь воцарится безукоризненная чистота.
«Да, на это немцы мастаки», — подумал Бестужев с
невольным уважением. Что касается их пресловутой законопослушности, все не так
однозначно, и законопослушность сия вызвана не каким-то особо благородным
складом души, а энергичнейшими мерами властей, принимаемыми на протяжении
столетий. Ему случалось говорить со знатоками вопроса. Взять хотя бы незаконных
порубщиков леса: лет триста назад тевтону, застигнутому за этим неблаговидным
деянием, без особых церемоний взрезали живот, вытягивали чуть-чуть кишку,
прибивали ее гвоздем к дереву, а потом гоняли вокруг означенного дерева до тех
пор, пока все кишки на него не намотаются. Несколько столетий подобных процедур
дали свои плоды.
А впрочем… Чистоту и опрятность в немцев, об заклад можно
биться, вовсе не вколачивали столетиями жесточайших наказаний, здесь какие-то
другие механизмы сознания должны действовать, не имеющие отношения к страху
перед строгой карой…
Экипаж выехал на улицу. Извозчик обернулся к нему
(определенно за сорок, незамысловатое, простецкое лицо):
— Прикажете в Гарлем? В дом герра Виттенбаха?
— Подождите, — сказал Бестужев. — Вы, должно
быть, не совсем правильно поняли фройляйн Марту… Остановитесь у обочины, будьте
так добры… Прекрасно. Как вас зовут?
— Хайн, майн герр.
— Вы давно здесь?
— К зиме будет двадцать три года, господин инженер.
— И с тех пор не бывали в фатерланде?
— Увы, майн герр, как-то не сложилось. Семья, дети,
заботы…
Вряд ли этому простодушному малому уточняли, что Бестужев —
не подданный Германского рейха, а австриец. Бестужев сказал весело:
— Следовательно, у вас давненько не было случая лицезреть
и изображения нашего обожаемого кайзера?
— Ну почему же, майн герр. В Народном доме висят
великолепные портреты кайзера.
— Ну, это немного не то… — сказал Бестужев. —
Вряд ли вы видели такие портреты нашего монарха…
Он достал из бумажника и положил на широкую ладонь кучера
золотую двадцатимарковую монету с профилем помянутого обожаемого монарха. Хайн
рассматривал ее с большим интересом — и, как подозревал Бестужев, дело тут было
не столько в изображении его величества Вильгельма Второго, сколько в приятной
тяжести благородного металла. Америка, конечно, земля обетованная для приезжего
европейского люда, но вряд ли и здесь простой извозчик так уж часто держит в
руках подобные монеты…
Кучер протянул ему монету с видом самую чуточку скорбным.
— Оставьте ее себе, Хайн, — решительно сказал
Бестужев. — Мы оба немцы и должны оказывать друг другу мелкие услуги,
особенно на чужой земле, не так ли?
— Пожалуй… — нерешительно сказал кучер.
— Я здесь совершенно ничего не знаю, — сказал
Бестужев. — Мне просто-таки необходим человек, способный на первых порах
послужить советчиком в чужом житейском море… Это тоже некоторым образом труд, а
всякий труд должен оплачиваться, не правда ли, если он честный?
— Пожалуй, так оно и есть, — кивнул Хайн, после
одобрительного кивка Бестужева спрятавший золотой в кармашек для часов.
— Отлично, — сказал Бестужев. — Собственно
говоря, я не собираюсь особенно вас затруднять…
И дело было слажено. Кто сказал, что немцы не берут денежек?
Еще как берут, достаточно вспомнить Вену. Другое дело, что от Луизы денег не
брали, потому что она была навязчивой чужачкой, а если один немец учтиво
предлагает другому некоторые деньги за вполне законные услуги, другой немец их
распрекрасным образом возьмет…
…Город Нью-Йорк, признаться, Бестужева в первое время
форменным образом ошеломил. Он видывал Москву и Петербург, Вену и Париж, но
этот город, признать должно, их превосходил. Чересчур уж высоченные здания
вздымались во множестве, иные были не так уж и высоки, но не по-европейски
помпезны. А главное — горожане…
Многолюдство, шум и суета превосходили все, что ему
случалось наблюдать в помянутых четырех столицах. Американцы спешили как-то
иначе, на другой манер, они находились в беспрестанном движении, над уличной
толпой стоял деловитый гул, словно жужжание трудолюбивых пчел; сколько они ни
ехали, Бестужев так и не увидел ничего похожего на европейские бульвары, где
неспешно, людей посмотреть и себя показать, прогуливается праздная публика.
Поток экипажей и грузовых телег, перемежавшийся многочисленными автомобилями,
резко крякавшими гудками, громоздкие автобусы с восседающими на империале
пассажирами, масса огромных вывесок на незнакомом языке, звяканье трамваев,
дымящие и пыхтящие пассажирские поезда, передвигавшиеся на высоко поднятых над
землей металлических эстакадах, долетавшие откуда-то неподалеку басовитые гудки
судов… В какой-то миг Бестужев всерьез почувствовал себя одиноким пассажиром
спасательной шлюпки, затерявшейся среди высоких океанских волн. Дома
высоченные, при попытке разглядеть их крышу наверняка свалилась бы шляпа с
головы, будь она при нем… Эта неумолчная болтовня, долетавшая с тротуаров,
нескончаемые потоки людей, экипажей, автомобилей, эта незнакомая спешка, этот
чужой ритм жизни… Страшновато было и подумать, что придется при необходимости
замешаться в эту проворную толпу.
И, что гораздо хуже, Бестужев вдруг осознал, что совершенно
не способен здесь работать так, как это ему без труда удавалось в Вене или
Париже. Он попросту не мог сейчас определить, ведется ли за его экипажем
слежка: и этот чужой ритм тому виной, и навалившиеся, как лавина, иное,
незнакомое многолюдство, калейдоскопическое мелькание уличных толп…
Не подлежало сомнению, что Луиза, получив афронт в своих
попытках проникнуть в больницу, поступит так, как поступил бы на ее месте даже
не Бестужев, а любой новичок, делающий первые шаги в сыскном деле и усвоивший
все наставления старших: установит за больницей наблюдение да причем
позаботится, чтобы в распоряжении соглядатаев на всякий случай оказался и
экипаж, а то и автомобиль, учитывая американский размах. В Вене она
пользовалась автомобилем, которым, чертовка, сама же и управляла. А здесь она у
себя дома, и частных сыщиков тут, надо полагать, бесчисленное множество…
