Спорить с ней было все равно, что безусому новобранцу
перечить старослужащему унтеру. С тяжким мысленным вздохом Бестужев взял стакан
и под материнским взором сиделки одолел его содержимое, разумеется, не ощутив
двойной порции коньяка.
— Прекрасно, мой мальчик, — расплылась в улыбке
строгая сиделка, — Отдыхайте пока, доктор отдал соответствующие
распоряжения, так что вскоре вам предстоит нас покинуть…
Прежде чем покинуть палату, она легонько потянула носом
воздух, глянула на закрытую форточку, погрозила Бестужеву пальцем с ласковой
укоризной, но разноса не последовало — за это, видимо, следовало благодарить
доктора Земмельгофа. Ободренный таким попустительством, Бестужев вновь достал
папиросы и, пристроившись возле распахнутой форточки, принялся пускать туда
дым.
Окно выходило на скучный пустой дворик, украшенный лишь
какими-то сараями, по которому изредка проходили с крайне деловым американским
видом больничные служители, а по другую его сторону, заслоняя от наблюдателя
весь окружающий мир, высилось столь же скучное здание казенного облика —
вероятнее всего, опять-таки принадлежавшее больнице. Волком хотелось выть от
столь унылого пейзажа.
Бестужев аккуратно выпускал папиросный дым в форточку.
Собственно говоря, не только никакой вовсе не Бестужев, но даже и не Иоганн
Фихте. Незадачливому господину Фихте самым серьезнейшим образом не повезло —
он, бедолага, навсегда исчез в ледяных волнах вслед за «Титаником», мрачная
пучина безжалостно поглотила благонравного подданного Российской империи.
Остался, изволите ли видеть, подданный кайзера и короля Франца-Иосифа,
инженер-электротехник Леопольд Штепанек, плывший на «Титанике» тем же первым классом,
что и невезучий Фихте…
Так уж обернулись события…
Паспорт господина Фихте остался в каюте первого класса и
сейчас покоился на неведомой глубине, где ему и предстояло остаться на веки
вечные. Очнулся Бестужев, разумеется, не на привидевшемся ему в полубреду
жутком корабле мертвых, а в тепле и уюте, на узкой койке (как вскоре
выяснилось, в лазарете судна «Карпатия», подобравшего некоторое количество
терпящих бедствие) — совершенно голый, растертый спиртом, с обжигающим
вкусом какого-то крепкого алкоголя во рту, влитого щедрой рукой. И очень
быстро, после того как он открыл глаза, зашевелился, вошел в ясное сознание,
понял, что находится все же на этом свете, последовал вопрос:
— Вы ведь Леопольд Штепанек, верно? Инженер Штепанек?
Из первого класса?
Какое-то время он собирался с мыслями. Сознание уже работало
более-менее четко, хотя до сих пор бил озноб и зубы лязгали. Нательный пояс с
него сняли — и ознакомились с содержимым. Документы Штепанека, патент на имя
Штепанека, еще что-то, опять-таки относившееся к покойному инженеру… Что
прикажете говорить и как поступить? Оставалось лишь вступить на скользкую стезю
самозванства: благо это было как-никак не полицейское расследование, а сам
инженер покинул наш мир еще до катастрофы. Иначе пришлось бы объяснять, откуда
у него столько бумаг на чужое имя, да к тому же горсточка крупных бриллиантов в
мешочке — а подыскать убедительное объяснение трудненько было бы даже в более
спокойных условиях и более твердом сознании. Мало ли какие серьезные подозрения
в его адрес могли возникнуть… Так что пришлось согласиться с задававшим вопросы
врачом: все так и обстоит, я и есть инженер Штепанек, подданный австрийской
короны… В крайнем случае, тут же пришло ему в голову, впоследствии можно будет
отречься от своих слов, данных никоим образом не под судебной присягой,
сослаться на пребывание в бредовом состоянии, как раз и вынудившем молоть
неизвестно что и назваться чужим именем…
Родные и близкие? Нет, он путешествовал в одиночестве — что
не особенно и противоречило действительности, поскольку сопровождавшие
настоящего инженера люди не были ему ни родными, ни особенно близкими. Штепанек
с Луизой назвались в Шербуре вымышленными именами и представились супружеской
четой — но эти сведения сохранились лишь по ту сторону океана, и до них
доберутся не скоро, даже если у кого-то и возникнет такое желание. Корабельный
список пассажиров сейчас пребывает на морском дне, так что и с этой стороны нет
никакой угрозы самозванцу… В наше время как-то не принято наклеивать на
удостоверяющие личность документы фотографические карточки, а возрастом мнимый
Штепанек не особенно и отличался от настоящего.
Не было бы счастья, да несчастье помогло… Очень быстро, и
получаса не прошло, Бестужева обрушило в нешуточную хворь — с выворачивавшим
наизнанку кашлем, нескончаемым чиханьем, текущими бесперечь соплями и
помутнением сознания. Тут уж было не до расспросов и бесед. Температура
подскочила, навалилась сущая лихорадка, он провалился в беспамятство с дурацкими
видениями и более-менее пришел в себя уже на берегу, в огромном лазаретном
зале, где располагались десятки коек и множество деловито суетившихся медиков.
Там его и вовсе ни о чем не расспрашивали — потому что не нашлось знавших
немецкий или французский, так что общавшиеся с ним служители Асклепия
изъяснялись выразительными жестами…
В этом опрятном многолюдстве, насыщенном беспокойными
выкриками бредящих и общей атмосферой тяжелого несчастья, он провел сутки уже
ощущая, что пошел на поправку. Успел привыкнуть к тому, что, здесь, на
американской земле, его вымышленное (точнее, беззастенчиво присвоенное) имя
переиначено как Степанек.
Потом наступили внезапные и решительные перемены. Объявился
говоривший по-немецки седой человек (доктор Земмельгоф, как быстро оказалось,
произнес несколько ободряющих фраз, заверив «герра Штепанека» в том, что тот
пребывает на пути к скорому и окончательному выздоровлению, кликнул санитаров,
те сноровисто уложили Бестужева на носилки, отнесли в медицинскую карету, и он оказался
в другой больнице, этой самой, где был помещен в рассчитанную на одного палату,
где все говорили по-немецки, где-то за три дня, смело можно теперь говорить,
поставили на ноги. Никто так и не дал ему никаких объяснений, почему его вдруг
переместили именно сюда. А ведь некоторая странность в происходящем имелась.
Вряд ли заботливость и доброта заокеанской медицины простираются до того, что
для каждого новоприбывшего, не принадлежащего к англосаксам, устроены
специальные больницы, где персонал состоит из земляков. Что-то плохо верится в
подобный благородный размах…
Как бы там ни было, за эти три дня так и не появился никто,
хотя бы отдаленно напоминавший полицейского, не было ни малейших попыток
учинить следствие, вообще если о чем и спрашивали, то исключительно о
самочувствии — а это, несомненно, был добрый знак, гласивший, что самозванство
с чистой совестью можно разыгрывать и далее. Содержимого потайного пояса
Бестужев так пока что и не увидел, но его заверили, что все его вещи пребывают
в сохранности и при выписке он их получит. Одним словом, несмотря на некоторую
загадочность ситуации, жаловаться на свое положение грех, явных угроз и
опасностей пока что не предвидится, нет оснований думать о коварном заговоре,
обращенном на его персону, — помилуйте, с чего бы вдруг?
Однако самое время задуматься над самым животрепещущим
вопросом: коли уж его признали здоровым и не собираются задерживать здесь
далее, что прикажете делать? Фройляйн Марта мимоходом упоминала, что списки
погибших на «Титанике» уже опубликованы то ли в газетах, то ли как-то еще — а
значит, человек из российского консульства, собравшийся встречать «Титаник» в
Нью-Йорке, уже наверняка прочитал там имя Иоганна Фихте и, вероятнее всего,
отбыл восвояси, вернулся в Вашингтон. Еще на «Титанике» Бестужев озаботился
собрать кое-какие небесполезные сведения. Здесь, в Северо-Американских
Соединенных Штатах, все не как у европейцев. Город Нью-Йорк, где Бестужев
сейчас находится, огромный и едва ли не самый многолюдный в стране — но
американская столица расположена в весьма даже небольшом городишке под
названием Вашингтон, что идет решительно вразрез с европейскими традициями, где
столицей служит один из самых больших городов. Оригиналы эти американцы, право…
