Лицо у полковника было худое, ястребиное, не носившее ни
малейших следов старческой расслабленности. Легонько пристукнув саблей по
каменному полу веранды, он поинтересовался крайне серьезно:
— Как там насчет северных шпиков? Не замаячили
поблизости?
— Я ни единого не видел, полковник, — с той же
серьезностью ответствовал Бестужев и, понукая коня, поехал дальше.
Полковник де Вилламбур, местная достопримечательность (как
подозревал Бестужев, из-за полного и совершеннейшего отсутствия других), во
всем прочем, как Бестужев убедился, сохранял ясный ум и здравый рассудок.
Пунктик у него имелся один-единственный: вот уже несколько лет полковник
всерьез верил, что по его душу однажды нагрянут нежданно-негаданно коварные
северные агенты с самыми злодейскими замыслами, вплоть до самоубийственных — и
по нескольку часов в день бдительно держал стражу, чтобы, боже упаси, не
оказаться застигнутым врасплох… Как Бестужеву случайно стало известно, в свое
время кавалеристы полковника захватили целый взвод северян, всласть
мародерствовавших в занятой ими южной усадьбе: разлетаются вдребезги стекла и
мебель, столовое серебро и все мало-мальски ценное перекочевывает в заплечные
мешки, из амбара доносится отчаянный женский визг… Не особенно и колеблясь,
полковник приказал своим молодцам повесить всю эту шайку быстренько и повыше —
что те с охотой исполнили. Ну, а многие десятилетия спустя полковник решил, что
ему непременно припомнят коварные северяне старую историю, обошедшуюся в свое
время без последствий, так пунктик и появился… Касаемо всего прочего, он
рассуждал вполне здраво и был чертовски интересным собеседником, поведавшим
много такого, чего Бестужев не читал ни в одной книге по военной истории…
Углядев вдали заветную цель, он легонько подхлестнул коня, и
Пако пошел рысцой. Остановился вдруг, запрядал ушами, вскинул голову и,
несмотря на всю свою смиренность, принялся приплясывать на месте. Теперь и
Бестужев услышал сверху равномерный треск-тарахтенье, напоминавшее размеренную
работу мотоциклетного мотора.
— Тьфу ты, черт… — проворчал он, умело успокаивая
коня.
Зашарил взглядом по лазурному безоблачному небу и вскоре
высмотрел слева источник звука: саженях в ста над землей медленно, такое
впечатление, натужно перемещался угловатый летающий предмет, как раз и
испускавший это беспокоившее коня тарахтенье.
Аэроплан снизился, исчез из виду, с затихающим треском
опустился — ага, месье Леду, надо полагать, пробовал аппарат перед очередной
демонстрацией.
Бестужев тронул коня, усмехаясь под нос. В сонном захолустье
одновременно оказалось целых два символа технического прогресса. Одним из них,
как легко догадаться, стала кинематографическая экспедиция Голдмана и Мейера, а
вторым — залетный в полном смысле слова европейский французик со своим
аппаратом. И в Новом, и в Старом Свете хватало этаких вот гастролеров, за
деньги демонстрировавших полет своего аппарата, а то и катавших за отдельную
плату любителей острых ощущений. Увы, неосмотрительный француз плохо угадал с
выбором места — здешнее население, включая чернокожих, проявило большой интерес
к новомодному изобретению, увиденному впервые в жизни и охотно отдавало монетки
за редкостное зрелище. Однако народонаселение это, довольно малочисленное для
успешного бизнеса, во второй раз уже не спешило нести денежки в проволочную
кассу, которую обычно держал на столике французов ассистент, и месье Леду вот
уже несколько дней не собиравший публику, проедал и пропивал скудную выручку,
так и не решив, должно быть, куда ему направиться в поисках более выгодных
демонстраций…
Подъехав к одному из двух городских трактиров, именовавшихся
здесь салун, Бестужев без церемоний привязал гнедого к перилам, как здесь все и
поступали. Распахнул смешные малюсенькие дверцы-недомерки, свободно качавшиеся
на петлях на высоте его груди, вошел в обширное прохладное помещение.
Пунктуальный Голдман уже сидел за столиком в глубине зала —
но он оказался не один, а в компании какого-то незнакомца (эти двое, не считая
Бестужева, оказались единственными посетителями). За стойкой заметно оживился
пузатый бармен в белоснежной рубашке, черном жилете и алмазной булавкой в
широком черном галстуке.
Он был из Ирландии родом, из языков знал только свой родной
да английский — но в некоторых аспектах здешней жизни Бестужев уже неплохо
разбирался, приобвыкся, можно сказать. Положив шляпу на стойку и вежливо
кивнув, он без запинки выговорил со сноровкой коренного американца:
— Гуд дэй, Пэдди. Уайн дринк.
Бармен, малость просветлев лицом, проворно придвинул ему
стакан с этим самым «уайндринком», то есть довольно убогим количеством виски,
каковое количество привело бы в нешуточное уныние любого российского выпивоху.
Но что поделать, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Случаются и в
здешних кабаках шумные загулы, когда спиртное льется в стаканы не столь
мизерными дозами — но не в будни, не в это время дня. Приходилось
соответствовать здешним реалиям. Бестужев, устроившись на высоком стуле без
спинки, уже почти привычно отпил крохотный глоток «уайндринка»: уже не
передергиваясь от такой манеры потреблять напиток, не уступавший водке в
крепости, а то и превосходивший.
Присмотрелся. Голдман был всецело поглощен беседой с
безукоризненно одетым на городской манер юношей — а значит, пока что нужно
соблюдать деликатность и не соваться к нанимателю с текущими делами, тем более
что он и так Бестужева заметил. Разделавшись со своей порцией, он столь же
браво, без запинки сообщил:
— Уан бигблэкби-и!
И тут же обрел высокую кружку темного пива с белоснежной
шапочкой пены. А что вы хотели? Русский человек нигде не пропадет, господа мои,
а уж тем более в таком вот заведении…
Вот пиво как раз можно было цедить неторопливо, чем он и
занимался какое-то время — пока собеседники не расстались. Юноша, вежливо
раскланявшись, встал из-за столика, прошел мимо Бестужева с видом грустным и
задумчивым. Что-то он никак не походил на хваткого дельца, решившего вложить
приличную сумму в кинофабрику «Голдман-Мейер», скорее уж у него лицо просителя.
Бритый, как актер…
Голдман кивнул, Бестужев забрал кружку и пересел за его
столик. Спросил:
— Ничего неприятного, босс?
Он уже нахватал дюжины с две необходимых в быту и делах
американских словечек — что хоть чуточку, да помогало. Подумать только, отец
ведь в свое время хотел нанять для него еще и учителя-англичанина, но юный
Бестужев, не питавший ни малейшей любви к языку Британии, отвертелся, и
довольно легко, благо отец и сам англичан крепко недолюбливал в силу известных
причин. Знать бы тогда, руками и ногами бы ухватился за этого долговязого
мистера с непроизносимым имечком…
Голдман посмотрел на улицу, по которой неторопливо, с
огорченным видом уходил юный незнакомец:
— Ах, это? Ну что там неприятного. Паренек отчаянно
рвется проявить себя в кинематографе, как все они, верит, что моментально
очарует зрителя… Причем непременно желает стать комическим актером, он, видите
ли, англичанин этот, чуть ли не с пеленок на комической сцене, вот и сейчас с
труппой играют тут какие-то скетчи… это такие коротенькие юмористические
пьески. Только дело идет туговато: здешний народ любит юмор простой, легкий,
незатейливый, английский для них тяжеловат и нуден, я уже убедился, был на
представлениях, высматривал подходящие лица…
