Главная невыгода его положения — совершеннейшее незнание
английского. За пределами этого здания он будет совершенно беспомощен, не
сможет никого расспросить о самых простейших вещах, не объяснится с извозчиком,
с полицейским, с любым чиновником. Окажется в том же положении, что американец,
не знающий русского, в Петербурге…
А впрочем, не стоит унывать. Помянутый американец,
помыкавшись, все же нашел бы на невских берегах того, кто сможет с ним
объясниться на родном языке. Точно так же и Бестужев пребывает не в дикой
аравийской пустыне, а в огромном городе, где живут во множестве уроженцы всех
европейских держав. Тем более что у него нет необходимости разыскивать знатоков
русского — с французским и немецким тут вряд ли пропадешь. Он и сейчас в
заведении, где звучит исключительно немецкая речь — пусть даже с выговором
людей, долго проживших вдали от фатерлянда. Коли уж к нему отнеслись с такой
заботой и радушием, вряд ли бесцеремонно выставят выздоровевшего пациента за
дверь, чтобы тут же о нем забыть. Конечно же, дадут все необходимые пояснения.
Насколько он мог судить по виденным на «Титанике»
путеводителям, отсюда до Вашингтона примерно верст четыреста, не более, причем
существует прямое железнодорожное сообщение. Что отрадно, здесь, в Нью-Йорке, в
одном из солидных банков существует счет, которым можно воспользоваться, всего
лишь назвав банкирам два ключевых слова-девиза и восьмизначное число — а
Бестужев все это помнил не хуже, чем «Отче наш». Сумм, которые там положены,
хватит, чтобы купить не один, а тысячу железнодорожных билетов. Вряд ли человек
из консульства успел этот счет аннулировать — такие вещи делаются только после
долгих и обстоятельных консультаций с Петербургом, а бюрократическая машина
работает медленно, натужно, даже когда речь идет о потаенных, весьма
специфических делах. Можно дать в консульство телеграмму. На худой конец, если
даже шифрованного счета больше нет, остается пояс Штепанека, где находилась
некоторая сумма европейских денег, в том числе и в золоте, которые можно здесь
обменять. Есть еще и бриллианты, а ювелиров в таком огромном городе
предостаточно. Деньги, и немалые, весьма даже компенсируют незнание языка… Есть
от чего чувствовать себя вполне уверенно.
Ну, а если подумать и про оборотную сторону медали, то есть
о тех силах, что способны ему помешать…
Силы эти, как нетрудно догадаться, воплощены в
одной-единственной фигуре, очаровательном создании, зовущемся мисс Луиза
Хейворт. С тех пор, как Бестужев буквально силой затолкнул ее в шлюпку, он,
естественно, не имел ни малейших сведений о ее судьбе, не в том состоянии он
был на «Карпатии», чтобы задавать вопросы и кем бы то ни было интересоваться.
Однако существует огромная вероятность того, что она благополучно спаслась —
«Карпатия», он слышал мельком, собрала на борт пассажиров со множества шлюпок.
Точного числа погибших он не знал, здесь ему об этом не говорили даже в ответ
на прямые расспросы, видимо, не желая волновать. Но достоверно известно, что
число спасенных немалое.
Предположим, она благополучно достигла родных берегов, Если
она здорова и в ясном рассудке — а столь энергичную особу, есть подозрения,
никакая хворь не возьмет, — каковы будут ее дальнейшие действия? При ее-то
неукротимой энергии?
Нетрудно все предсказать. Если она здорова и горит желанием
завершить начатое дело, то в первую очередь кинется изучать списки спасенных. И
очень быстро обнаружит Фихте среди погибших, а вот Штепанека — среди самых что
ни на есть здравствующих. И бросится его искать. И не только она, уж безусловно
не она одна — она здесь у себя дома, где, как известно, и стены помогают, здесь
обитает ее папочка-миллионщик, который, вне всякого сомнения, без труда может
себе позволить выслать на поиски целую кучу наемных агентов, частных сыщиков,
их в Америке превеликое множество. Они все у себя дома, а вот Бестужев, без
знания языка, без малейших представлений о местных реалиях… Чересчур уж неравно
положение, его не выправят даже приличные деньги с того счета.
Но ведь пока что не нашли? Иначе непременно бы уже
объявились, к гадалке не ходи, уж нашли бы способ сюда проникнуть, здесь
обычная больница, а не военная крепость и не дворец какого-нибудь монарха. Так
что…
Заслышав легонький скрип двери — уж дверные петли-то
аккуратные немцы могли смазать и более старательно! — он, не оборачиваясь,
ловко выбросил недокуренную папиросу в форточку и отошел от окна с самым
невинным выражением лица человека, всего-то и намеревавшегося глотнуть свежего
воздуха.
Однако эти сценические ухищрения, предназначенные для
фройляйн Марты — которую все равно не обманули бы, — пропали втуне. В
палате объявилась вовсе не она, а субъект несомненно мужского пола, не похожий
ни на доктора, ни на санитарного служителя: невысокий, щупленький, весь
какой-то вертлявый господинчик, не особенно и хорошо одетый, с котелком в руке
и определенной робостью на лице — смешанной, впрочем, с неким подобием
отчаянной наглости. Быстро оглядевшись, он словно бы воспрянул духом,
оглянулся, тщательно притворил за собой дверь и, изображая на лице самую
предупредительную улыбку, мелким шагом подошел к Бестужеву. Теперь видно было,
что воротничок у него несвежий, галстук завязан неаккуратно, а куцый пиджачок
помят. Уставившись на Бестужева с той же смесью робости и нахрапистости, он
произнес длинную фразу, надо полагать, на аглицком наречии. Единственное, что в
ней понял Бестужев, — искаженную на здешний лад фамилию Штепанека. Да еще
«мистер», что на помянутом наречии означало «господин» или «сударь».
В первый миг он тревожно встрепенулся, в завершение
недавнего хода мыслей подумав, что его достали наконец. Однако имелись
серьезные сомнения в этой именно версии событий: какова бы ни была незнакомая
ему заокеанская специфика, человечек мало походил на тайного агента, все равно,
государственного или приватного. Весь опыт Бестужева восставал против такого
предположения: человеку в несвежем воротничке определенно не хватало чего-то не
определимого словами, но очень важного, чтобы быть агентом.
Непонятно толком, как это выразить, но он был какой-то не
такой. Если и агент, то делающий самые первые робкие шаги на этом интересном
поприще. Вряд ли хваткий американский миллионщик и его не менее шустрая
доченька стали бы прибегать к услугам этакого вот недотепы, все сообщники
Луизы, которых Бестужеву до этого доводилось видеть, выглядели и держались
совершенно иначе, не в пример более авантажно…
Приободренный этими мыслями, Бестужев приосанился, надменно
задрал подбородок и произнес на немецком со спесью какого-нибудь прусского
барона:
— Я вас не понимаю, любезный. Не знаю ни словечка на
этом языке. Извольте попонятнее.
Человечек вовсе не выглядел обескураженным. Еще раз
оглянувшись на дверь с несомненной опаской, он бойко произнес на приличном
немецком:
— Милостивый герр Штепанек, я хотел бы с вами
поговорить, коли вам будет благоугодно…
Не будучи ученым специалистом в области языковедения,
Бестужев тем не менее сделал для себя некоторые выводы: немецкий язык этого
субъекта был явно чуточку старомоден, можно сказать умно, архаичен — в точности
так же обстояло у доктора Земмельгофа, Марты и еще одной сиделки, с которой он
общался. Язык людей, долгие годы живших вдали от родины.
