Сам Бестужев укрылся в дальнем углу веранды, в
совершеннейшей темноте. Откуда прекрасно был виден расположенный неподалеку
бывший каретный сарай, приспособленный сейчас под хранилище габаритного багажа
постояльцев. Именно там и держали киноаппарат, коробки с отснятой и чистой пока
что пленкой, а также прочие громоздкие принадлежности наподобие ящиков с
гримом, сценическими костюмами и прочим необходимым. На ночь кладовая
запиралась на замок — но в наше время найдется масса предприимчивых людей, для
которых замки являются вовсе уж шутейным препятствием…
Часовой, здоровенный немец Готлиб, был на посту — и свое
присутствие демонстрировал, обормот, чересчур уж явственно: Бестужев увидел во
мраке, меж стеной гостиницы и вторым сараем, малиново рдевший огонек папироски.
Беда с этими штатскими, они и представления не имеют, сколь жутким прегрешением
для часового становится курение на посту…
Нашарив под ногами деревяшку, Бестужев запустил ее в
темноту, примерившись так, чтобы не угодить разгильдяю по лбу, тихонько, но
явственно прошипело сквозь зубы ругательство, коему научился еще в Левенбурге.
Огонек, на миг разбрызнувшись искрами, торопливо погас — сообразил, дубина
стоеросовая, что некому тут быть, кроме придирчивого начальства…
Опустив руку, он коснулся торчавшей из открытой ковбойской
кобуры рукоятки револьвера. Револьвер был заряжен бутафорскими холостыми
патронами, производившими оглушительный грохот и дававшими изрядное количество
дыма, но не способными принести никакого урона. Он и тем двум из своих орлов, у
кого имелись револьверы, настрого велел зарядить их бутафорией, и лично за этим
проследил, выполнен ли приказ. Ни к чему устраивать тут смертоубийство, чтобы
потом объясняться с полицией — Голдман заверяет, что подобные нападения
происходят без огнестрельного оружия и вовсе не ставят целью попотчевать
кого-то пулей. А значит, целью будут не люди, а аппараты, пленка и прочие
причиндалы, без которых киноэкспедиция как без рук — а если вспомнить про
отснятые фильмы, представляющие собой не малый капиталец, залог будущего процветания
кинофабрики «Голдман и Мейер»…
Он замер, прислушался. Никакого сомнения, поблизости
раздавались осторожные шаги людей, стремившихся остаться незамеченными — ничего
общего с громкой уверенной (или неуверенной по причине спиртного) поступью
припозднившихся горожан, которым нет смысла таиться у себя дома…
Справа, на фоне звездного неба, в пустом пространстве меж
гостиничными постройками и соседним домом, показались черные силуэты. Один в
котелке, один в шляпе (не широкополой, обычной городской), двое в нахлобученных
на нос кепи. Сзади маячил еще и пятый, двигавшийся гораздо суетливее, даже
опасливее. Теперь и последние сомнения рассеялись — Фалмор, чернильная душа,
шкура продажная…
Семенивший замыкающим бухгалтер ухватил за рукав шагавшего
перед ним здоровяка, зашептал что-то. Они перебросились несколькими словами, но
Бестужев ничего не понял. Впрочем, достаточно было интонации — которая и здесь
немногим отличается от европейской. Есть уверенность, что Фалмор, откровенно
робея, пытается отвертеться от дальнейшего участия в ночном налете, бормоча
что-то вроде того, что свою часть уговора он выполнил (обычно такие слабые
душонки нечто в этом роде и ноют). Здоровяк отвечал уверенно, с явной
насмешкой. В конце концов бухгалтер с видимым облегчением затрусил назад,
скрылся за углом, явно намереваясь вернуться к себе в номер и притвориться,
будто он тут ни при чем. Четверо, чуть постояв и не усмотрев, не услышав ничего
подозрительного в окружающей ночной тиши, направились к кладовой.
Негромкий стук, звяканье — словно стекло стукнуло о железо.
Незваные гости всей оравой подошли к двери, слышно было, как они пробуют замок.
Едва слышный скрип железа, и замок открылся, остался у кого-то в руках: ага,
Бестужев именно такое и предполагал в своем пессимистическом взгляде на род
человеческий… А вот внутрь их, пожалуй что, допускать и не следует, могут
успеть напортить…
Они, в прочем, и не собирались входить — тихонечко
распахнули одну из створок двери, завозились непонятно. Потянув носом воздух,
Бестужев уловил явственный запашок керосина, послышалось тихое бульканье… Черт
побери! они со свойственным американцам размахом не собираются мелочиться и
здесь — намерены подпалить всю кладовую… Ну да, один направился вдоль стены,
все дальше отходя от двери, согнувшись, судя по движениям, плескал на доски
керосином из цилиндрической банки с узким горлышком… Все!
Вскочив на ноги, Бестужев сунул в рот два пальца, испустил
лихой разбойничий посвист, Возле двери послышалось чье-то удивленное оханье, и
миг спустя стало очень шумно: со всех сторон, подбадривая друг друга некием
подобием индейского боевого клича, размахивая дубинами и яростно ругаясь,
сбегалось бестужевское воинство.
И грянул бой, Полтавский бой!
Молодецкое кряканье, глухие удары дубин и следовавшие за
ними крики боли, придушенная ругань, пронзительный вопль, чертовски
напоминающий крик кота, которому нечаянно прищемили хвост дверью… Хриплые
проклятия, смачные шлепки метко попавших по физиономиям кулаков… Ну словно в
России перед кабаком в престольный праздник!
Баталия развернулась нешуточная. Бестужев держался в
сторонке, как и подобает отцу-командиру, коему нет смысла лезть в рукопашную, а
следует осуществлять общее руководство. Правда, руководить как-то даже и не
пришлось — его молодцы превосходили числом, да и внезапность была на их
стороне, так что противник оказался обескуражен, смят и нещадно избиваем…
Справа вспыхнуло. Высокое пламя взметнулось на несколько
аршин, освещая стену кладовой, двух, ожесточенно колотивших третьего, сломанное
колесо от повозки. Оттуда кинулся прочь человек, насколько удалось рассмотреть
— чужой, и Бестужев, проворно дав ему подножку, без церемоний заехал кулаком в
ухо, сбил наземь. Заорал:
— Вяжите их, скотов, хватит драться!
Бросился к тому месту, где неведомо отчего быть может,
кто-то из ночных татей все же успел чиркнуть спичкой — вспыхнул керосин. За
спиной у него, в гостинице, слышались громкие возгласы и топот ног, вспыхнуло в
окнах несколько ламп — шумная баталия среди ночи уже, надо полагать, многих
перебудила…
Явственный громкий хлопок, что-то прожужжало у самого уха
Бестужева, звонко ударило в дощатую стену кладовой. Почти не обратив на это
внимания, он принялся яростно затаптывать пламя, сбивать его подхваченной с
земли доской. В соседнем доме появился в окнах мерцающий, двигавшийся свет,
неизвестно откуда донесся отчаянный женский вопль — то ли «Пожар!» то ли
«Грабят!», что еще в такой ситуации можно кричать?
К ним уже бежали с фонарями, кто-то, бесцеремонно оттолкнув
Бестужева, выплеснул на огонь ведро воды, и пламя погасло. Неподалеку, в
конюшне, храпели и стучали копытами в стены лошади. Отступив в сторону,
Бестужев увидел, что к месту действия уже стекаются зеваки, большей частью
полуодетые, с похвальной быстротой отреагировавшие на шум и переполох. Кое-кто из
них освещал место баталии фонарями — и Бестужев увидел, что на земле лежат
трое, на каждого из которых навалилось по парочке его молодцов. Четвертый, надо
полагать, успел сбежать в неразберихе…
