– Па! Па-а!
В доме холодно. Батареи отключили?
– Па! Где ты?
Меня колотило. Я… где я? Жарко. Пить.
– Пааа!
Он ушел. Да, помню… меня начало ломать, он ушел. У нас же денег нет? Феритин кончился, опять приступ.
– Паааа!
Молчит. На тумбочке… что-то упало. Кружка. Я выпил все, что было, закашлявшись от сладковатой жижи на дне. Откуда варенье? У нас же вообще ничего не оставалось? Отца уволили, опять.
Попытался встать, упал. И доски почему-то на полу… ковра нет.
Ежась, я попытался найти одеяло, не смог. Нога как в колодке и дергает. Холодно… черт. Надо что-то сделать… пить. Я хочу пить. В кухне кран.
Только ударившись об угол печки и задержавшись на нем, я вспомнил, что в деревне. Печь, шесток, кастрюли! Подняв одну, я начал жадно хлебать, проливая на грудь, потом закашлялся.
Я в деревне. Меня подстрелили. Помню. Света нет… есть!
– Да будет свет! – С изумлением уставился на укатившийся под кровать шарик. Вот сволочь! Еще заклинание, на этот раз рука успела сжаться, комната осветилась.
Холодно, но не смертельно. Растопка, вопреки здравому смыслу предусмотрительно сложенная на полу у печи, кастрюли. Пальцы?
Руки ходили ходуном, странно, что меня еще не били судороги. Так. Я сейчас и таблетку взять не смогу.
– «Не будет у него ни усталого, ни изнемогающего».
Стало легче, настолько, что захотелось повторить. Вдруг еще легче будет?
Руки все равно слегка подрагивали, пока я брал пузырек.
Ха, «восстановление», да? Надо не меня, надо ногу восстанавливать.
– «Не будет у него ни усталого, ни изнемогающего».
Уже закончив, я пожалел. Зачем? Теперь надо ждать, пока станет легче. Только два раза можно… а, нет, врешь! У меня еще два слота… только их нельзя занимать. Я не помню, почему.
Надо таблетки есть. Я болею. Тогда дождусь, пока «восстановление» восстановится, и я тоже восстановлюсь. Еще раз.
Снова надо идти за дровами. Ногу перемотал, дырочка маленькая, из нее желтое сочится. Заклинание сказал – легче стало. Но холодно. И за окном снег. Босиком по снегу холодно, зато дров принес. И спать сразу… когда спишь – хорошо.
– «Не будет у него ни усталого, ни изнемогающего».
Устало осел. Бочка в сенях наполовину пуста. Когда я успел? Время летит… Нога почти зажила, даже наступать можно. Может, в город? К врачу?
Нельзя надеяться на других. Тот, кто надеется на других, – умирает. Все те, с кем я лежал в больнице, все те, кто не старался понять, как можно вылечиться самому, что ты можешь сделать сам, как заставить врачей лечить тебя, – они умерли! Я – жив! Можно надеяться только на себя…
Надо спать. Пока спишь, то почти не устаешь и почти не приходится тратить феритин. Хватает заклинания. А, да, пока не уснул:
– «Не будет у него ни усталого, ни изнемогающего».
Все. Спать.
Проснулся рывком, в доме тянет гарью. Меня нашли?
План провален. Ребята Сергеева не хотят мириться, они хотят жестко управлять событиями, вояки чертовы… «Кто имеет медный щит»… прав Соловьев, ой прав. Значит, уходим? Я вам устрою войнушку!
В ногу кольнуло. Рана, черт. А почему в ступне?
А, отбой, я просто забыл закрыть печку, когда разогревал консервы. Такая гадость эта тушенка! Уголек выскочил, подпалил тряпку. Плохо, нельзя забывать.
– «Не будет у него ни усталого, ни изнемогающего».
Ох-х… лучше. Поднял тряпку кочергой, кинул в печь. Раньше весь мусор сжигали, даже есть про ленивых пословица: «Он мусор из дому выносит».
Иванцов – мусор. А Сергеев – дурак.
И я дурак. Жизнь такая.
В очередной раз проснувшись, я остался лежать. Печка теплая еще, можно не вставать.
Пальцы? Подрагивают. Это ничего. Нога не болит. Да, помню… я же видел, ранка заросла. А ведь кровищи было, и болело. А прошло всего… Сколько прошло-то?
Планшет разряжен. Я встал, поморщившись. Одежда воняла. И постель воняла. И на полу виднелись следы рвоты, затертые. Не помню.
Сколько же я болел?
Стащив все надетое, с удивлением разглядел круглый шрамик на ноге – нет, сколько же я болел на самом деле?! У стены россыпь бурых бинтов, разорванных пачек, пустых блистеров. Нашел упаковку феритина – не, не так уж и много. Неделю, судя по количеству оставшихся таблеток. А нога как новенькая, чуть-чуть ноет, но не болит.
В бочке воды оставалось на дне, к тому же у двери чуть намело снежку. С удивлением нашел рядом с «туалетным» стулом одно почти полное, но аккуратно накрытое крышкой ведро. Второе воняло под стулом. Нет, не неделю. Но ничего не помню же?!
Мыться всерьез было нечем, но вонь от тела была невыносима, так что я наскоро обтерся мокрой тряпкой. Сегодня у меня будет баня! Одевался я дрожащими от слабости руками, зато в чистое.
Надо вспомнить, что со мной было? Помню «операцию», помню, что вытащил пулю. А больше толком ничего не помню. Болеть готовился, но я всегда готовлюсь, мне иначе нельзя.
Из трех ведер два были с нечистотами, ну да что ж поделать. Плохо, что придется одно ведро в руке тащить, с коромыслом легче. Накинув бушлат и шагнув за дверь, я остановился, ослепленный белизной.
Снег лежал на нетоптаной целине двора, на крышах, земле. Невыносимо белое снежное одеяло светилось на солнце. Ослепленный, я стоял, держа в руке ведро, а второй закрыв лицо.
– Михалыч?
Что? Кто тут?
Я убрал от глаз ладонь и, часто смаргивая, попытался присмотреться.
– Ох ты ж… Михалыч, да что с тобой стряслось?!
Почти посреди двора стоял немолодой деревенский мужик в национальной одежде – ватник, толстые штаны, ушанка.
– Здравствуйте, Иван Степаныч. Как там тетя Марина? – Она мне тетка, хоть и очень дальняя, но ее брата мне как родственника не представляли, так что формально мы чужие. Этикет, так его за ногу!
– Да в порядке, привез недавно с внучатами. Ты-то как?!
– Да тоже в порядке. Поболел немного, ну я же Марине Степановне говорил, для того сюда и приехал.
– Черт знает что! Ты совсем дурной? В зеркало гляделся? От тебя половина осталась! – Он действительно не на шутку разволновался, даже подошел к крыльцу.
– Спасибо, я почти в порядке. На поправку пошел, вот, стирку решил устроить.
– Ну… да. Это, дачник, давай, может, к тетке… хм. Ко мне переедешь? У нее сейчас малые, а я только с бабой своей, угол найдем.
– Спасибо, не стоит. Я в самом деле поправляюсь. Вот если бы у вас прикупить, чего поесть, я тут, пока болел, подрастрясся.
