— Вот, твердили ж неслуху: поспешишь — людей насмешишь. Не до смерти враги сыскного воеводу отравили, выкарабкается Никитушка наш, правда ить?!
Я почувствовал жгучее желание встать и со всеми разобраться. Встать мне опять никто не дал, но даже лёжа я отметил стоящий в углу горницы венок с надписью «От сотрудников» и занавешенное зеркало. Вот, значит, как, да-а:
— Митя! Бабуля! Кто-нибудь объяснит мне, что у вас тут происходит?!
— Дык похороны же… вроде… — честно потупились оба.
— Угу. Нормально. И кого хороним?
— Тебя, касатик.
— Ещё раз угу. А с чего это вдруг, позвольте заметить?
Баба-яга чинно поправила чёрный платочек, жестом заткнула моего младшего напарника с комментариями и как можно подробнее осветила мне всю ситуацию от моего падения с лестницы до сегодняшнего пробуждения.
Во-первых, прошло два дня.
— Что-о-о?!!
— Митенька, прижми сыскного воеводу хоть вон подушкою, чтоб не подскакивал. Да не на лицо подушку, на грудь, горе ты наше луковое! Так вот бишь, на чём я остановилася-то…
В общем, как я её понял, ровно два дня назад какая-то наиподлейшая скотина типа ниндзя ловко проникла на территорию отделения, охраняемую, кстати, стрельцами Еремеева, коим бабка фитиль Уже вставила. Так вот, в результате данного проникновения на подоконнике в моей комнате было оставлено яблочко наливное. А налито оно было быстродействующим нервнопаралитическим ядом. По-местному называется «карачунов корень». И то, что я как-то сумел добраться до лестницы, — почти чудо…
На грохот моего упавшего тела прибежали квартирующие здесь же сотрудники нашего отделения — Баба-яга, в нижней рубашке, с ухватом наперевес, и Митя, в исподнем, но с топором! Поняв, что бить некого, они дружно кинулись меня спасать и… Фанфары! У них получилось!
Бабка напоила меня, бессознательного, рвотным, а верный Митяй жал мне на живот до тех пор, пока последнее яблочное пюре не вышло наружу. Однако, несмотря ни на что, в чувство я так и не пришёл, зато бледнел не по дням, а по часам. Это чисто местное выражение, в наших милицейских протоколах редко употребляемое. Ну, короче, они предпочли обо всём позаботиться заранее: причащение, отпевание, гробовщик, козырное место на кладбище, оповещение печальной вестью всех заинтересованных лиц.
Э-э… не в смысле заинтересованных в моей смерти! Но вы меня поняли, да?
— Царь в курсе?
— А то, сокол ты наш! Горох уж, поди, первым соболезнования прислал и на крест каменный из казны отсыпать обещался.
— Деньги пришли? — зачем-то уточнил я.
— Ну-у, — неуверенно замялась Яга. — Ежели по совести говоря, то час назад гонец под роспись доставил.
— Сколько?
— Пятьдесят рублей золотом! Не пожадничал государь за-ради любимого участкового.
— Кто ещё денег дал? — продолжал дожимать я.
Как оказалось, дали многие. Кнут Гамсунович от лица всей Немецкой слободы прислал сто пятьдесят рейхмарок и венок с готической надписью по-немецки. Текст нуждался в переводе, но всё равно очень красиво. Боярская дума отправила аж шесть венков и два ведра самогону на упокой. Армянская диаспора послала двенадцать рублей мелкими деньгами и две свежие гвоздики. Общеизвестный ростовщик-гробовщик Шмулинсон сделал скидку в десять процентов, пообещав обить гроб не чёрным, а серым, в цвет милицейского мундира. Дьяк Филимон Груздев на словах передал фигу и пообещал сплясать у меня на могиле в максимально нетрезвом состоянии, потому как уже ничего ему за это не будет.
Вроде всё. Ах да, ещё тётка Матрёна пообещала прислать бочонок кислой капусты, но, узнав, что получателем будет наш Митя, отказалась…
— Приказываю отпустить начальника отделения, — взвесив все «за» и «против», предложил я.
Мои сотрудники, подумав, убрали руки и отвалили в стороны.
— Бабуль, деньги придержите. Нам ведь есть на что потратить похоронные, правда?
— Дык, а как же, милок?! — всплеснула сухонькими ладошками Яга. — Кобылу рыжую подковать, на телеге два колеса менять надобно, в бане крыша течёт, а поруб мне вообще преступники да всякие задержанные до выяснения так загадили, что хоть не заходи! На пол плюют, ироды, и срамоту всякую на стенах гвоздём пишут…
— Отлично, — согласился я. — Есть повод произвести капитальный ремонт отделения. Или хватит только на косметический?
— Ещё купцы прислать обещалися, — старательно припомнил Митька, хлопнув себя по лбу. — Вроде как три свечи пудовые, пчелиного воска, на меду. А ещё три мешка соли заказать. Ну чтоб могилку от души посыпать. Любят они вас, Никита Иванович…
Ага, после наших милицейских рейдов на предмет обмера, обвеса и ненадлежащего качества обслуживания покупателей меня так всё купечество «любит», что представить страшно. Однако три мешка соли — это тоже деньги, а деньги лишними не бывают.
— Ты бы, Никитушка, поумирал ещё чуток, хоть до вечера? Мы бы, глядишь, и забор под энто дело обновили…
— Не могу, бабуля, меня царь ждёт.
— Дак он тебя позавчерась ждал. А ноне-то уж что… Уже свершилось всё.
— Что свершилось? — не понял я.
— Сестра евонная, двоюродная, Марьяна-царевна из монастыря прибыла. Жениха себе хочет. Так что опоздал ты, Никитушка, к государю с советом прибыть. Ныне сам Горох выкручиваться будет без помощи родной милиции…
— Стоп! — Я резко сел. Митяй сунулся было второй раз давить подушкой, но я выкрутил ему мизинец, и наш богатырь обмяк. — А зачем государь хотел меня видеть? И при чём тут его двоюродная сестра?
Бабка с Митькой выразительно переглянулись и дружно покраснели. Я что-то не то и не так спросил?
— Ну энто с какого боку заглянуть, Никитушка. Может, тебе, сокол ясный, и впрямь покуда в отделении полежать. Ты бы дал девке время подуспокоиться чуток, а то, не ровён час, надорвёт сердечко невинное буйными рыданьями-то…
Я окончательно потерял нить логики, потому что так они меня ещё ни разу не запутывали. С какого бодуна надобно быть царской родственнице, чтобы рыдать по какому-то там сыскному воеводе, которого она вообще ни разу в глаза не видела?! Если только не…
— Горох что, опять хотел меня женить? — прозрел я.
— Да ты у нас ясновидящий, что ль, Никитушка? — восхищённо всплеснула руками Баба-яга, а наш младший сотрудник поднял вверх большой палец.
— Митя, не ноги.
— Чегось?
— Большой палец руки поднимать надо, — напомнил я, и он послушно сунул босую ступню обратно в сапог, а правую руку вскинул в красноречивом жесте римских императоров над гладиаторской ареной Колизея. Это тоже я научил, но ладно…
В дверь постучали стрельцы. Не как обычно, громко и настырно, а эдак тихо, скорбно и с пониманием. Наш младший сотрудник на минуточку выбежал во двор и почти сразу же вернулся, сияя, как царский пятак.
